Полудержавный властелин

В глаза мне плеснуло золотое шитье и матовый блеск драгоценных камней. Матовый потому, что камни тут не гранили, а только шлифовали. Стоп, а не ввести ли мне огранку? Это же можно будет как подняться! Камни с востока обрабатывать и в Европу! Но я уже привык все грандиозные планы примерять к возможностям. В голову тут же полезли вопросы — а чем шлифовать? А на чем тренироваться? А как? На собственно драгоценных камнях — так это разориться можно, пока руку набьют, а на заменителях не увидишь, как камень играет на свету. Но узелок на память я завязал, тема-то прибыльная.

В Диминых сундуках лежали монеты — нобли-корабельники, флорины и дукаты, краковские гроши, литовские пенязи, наши куны и чешуйки, вот прямо запускай руки и пересыпай, пересыпай, слушая сладкий перезвон денежек. По географическим причинам арабских дирхемов или туранских тенге у него было мало, зато они водились в моих сундуках. Но уже заметную долю составляла новая московская копейка — с гуртом и Георгием Победоносцем.

— Хорошо ли нашу копейку принимают, Владимир Григорьевич?

— Куда как хорошо! Казань даже свои деньги не чеканит, незачем. В Хаджи-Тархане мыт и тамгу только копейкой и требуют.

Вот и хорошо, вот и ладушки.

А еще сосуды из серебра и золота, цепи золотые и рыцарские пояса — истинно, истинно пиратский клад! Взял я парочку «на золотых чепех с каменьем» в руки, взвесил, вспомнил, из-за чего уважаемые люди чуть не разодрались, да и положил их обратно.

Перебрал еще паникадила золоченые, подсвечники серебряные, жемчуг речной и привозной, бурмицкое зерно[12] — тоже хороший товар, в Европу на ура идет. А вообще даже на первый взгляд, за десять лет казна выросла раза в три, но это нужно взвешивать и переучитывать.

— Как записи ведут?

— По твоему слову, княже. Все монеты делят по весу и отдельно записывают, прочее тоже взвешивают. Уже почти все перебрали, только казанская добыча по сей день так и стоит.

Казначей уловил мой недовольный взгляд и зачастил:

— Там немного, все больше оружие белое, с золотой насечкой и каменьями, но его в твою оружейную палату передали.

Я отмахнул рукой и перешел дальше.

— Ух ты! — в очередном сундучке лежали гнутые золотые пластины с филигранным узором.

— То шелом пращура твоего, Ивана Красного.

— Не похоже…

— От небрежения изломан, с князь-Дмитрия Донского времен хранится.

Я покрутил пластины, приставил их друг к другу… Та-ак, это что же, шапка Мономаха в формате «сделай сам»?

— Пластины эти передай в великокняжеские мастерские, златокузнецам, пусть они их в шапку соединят. И крест в навершие поставят.

А меховую опушку любой скорняк приделать сможет.

— Здесь все добре, надо бы о прочих доходах потолковать.

— Ко мне прошу, княже, — поклонился Ховрин, — заодно отобедаем, окажи честь!

Согласиться — потерять время, отказаться — обидеть зря. Хотя… глядя на меня, ближники понемногу меняли свой режим, уже никто не спал днем по два часа и не сидел за столом по три, сократив эти важнейшие дела до одного часа. Значит, обедаем.

— Надо бы, Владимир Григорьевич, к церкви еще один придел пристроить, во имя апостола Матфея.

Предложение Ховрин встретил с пониманием — Левий Матфей был мытарем и потому считался покровителем всех, кто имеет дело с деньгами. Но смысл был не в святом.

— А под приделом — подвал, только не для казны.

А вот тут я удостоился удивленного взгляда.

— Ну вот как нам сейчас о важном и тайном поговорить надо, а кругом прислуга, домочадцы. А так — сели в подвале, затворили двери и толкуй, сколько влезет.

Идея переговорной упала на подготовленную почву, тут посекретничать или уединится — целое дело. Все время рядом жены-дети, служки, чашники-ключники, практически невозможно, чтоб никого рядом не было. Я, дабы побыть одному, в крестовой палате запирался, типа молился, а вот как остальные из положения выходили — не знаю.

По случаю непостного четверга у Ховрина подавали мясное. Скромно, все-таки будний день: студень в честь визита князя (все уже знали, что люблю и всегда старались попотчевать), летние щавелевые шти, а ко штям яйцо, грудь баранья верченая с шафраном, язык говяжий под простым взваром, курник да пирог с рыжиками. Ну и заедки всякие, квасы-морсы, груши в меду и тому подобное, так, легкий перекус.

— Дегтярную и поташную торговлю все под твою милость забрали, — докладывал за едой Ховрин, — многие поначалу противились, но распробовали и теперь за уши не оттащишь.

Ну ясный перец. Я же не экспроприациями занимаюсь, я людям заработать даю, а попутно избавляю их от всего головняка со сбытом и логистикой. Зато перед Ганзой, Хорезмом и прочей Персией выступаю уже монополистом. Так-то мелкие производители все норовили друг другу цену сбить, а я, наоборот, понемногу поднимаю. Деготь же наш всем нужен, никакой другой смазки, кроме сала, почитай, и нету. А в одной Германии телег столько, что можно смело дегтепровод строить. И торговать, как у нас водится, углеводородами.