Полудевы

Он долго шел по длинной улице, и по мере того как он подвигался вперед, его удивляли и собственные шаги, раздававшиеся по асфальту, и собственная тень мелькавшая при приближении его к газовому рожку, его удивляло сознание, что он еще жив. Все, что спало в нем в продолжение нескольких тусклых дней, когда не происходило ничего чрезвычайного, теперь, в минуту серьезного кризиса, пробудилось и с удвоенной силой овладело его существом. Он шел по бульвару, казалось, без мысли, без цели, как заведенная машина, лишенная регулятора и двигавшаяся только по инерции; и он видел перед собой другое существо, которое думало, жило, страдало, и это существо – был он сам: и когда он вдруг сознавал это, им овладело ужасное волнение от предчувствия неизбежного, хотя и неожиданного тяжелого падения.

«Через девять дней! Она будет замужем через девять дней…» Он произносил эти слова вполголоса и, повторяя их, думал, что говорит нечто, что противоречит его собственной жизни, существованию, действительности, как бы говорит: «Я умер» или: «Это сон, все эти лица, дома, эта улица, шум моих шагов только представляются моему воображению». Каждый раз как он повторял себе: «Мод выходит замуж… Это решено…», из груди его вырывались тяжелые, судорожные вздохи, подобно тому, как человек, задыхаясь, отчаянно ловит воздух в безвоздушном пространстве. Быстро и как во сне, перед ним проходили целые годы, события, слова, все прошедшее, которое, как казалось ему, должно было заслонить, отодвинуть печальную действительность. Сила и уверенность в победе, с которыми он шесть лет тому назад прибыл в Париж, полный энергии, еще живы были в нем; они возмущались против наступавшей на него беды, и Жюльен говорил себе: «Это невозможно. Этого не будет. Я не хочу этого!»

Мысли его, сбитые с прямого пути, цеплялись за рассудочные объяснения; он говорил себе: «Обладание женщиной должно быть для нравственного человека таким же безразличным наслаждением, как стакан хорошего вина… Мораль, чувства, приданные к этому акту, являются уже мечтой монаха и поэта. Человек с сильной волей, со здравым рассудком, должен пользоваться женщинами точно так же, как всяким другим земным благом, ради своего удовольствия, ради своего интереса.

В расстроенном мозгу всегда находят место рассудочные доводы. Но почему же теперь, в минуту, когда он так страдал, сам покоренный женщиной, им овладело такое сильное, непобедимое, как сама природа, чувство и приводило его к противоречивым убеждениям, к воспоминаниям о прошедшем, о непорочном и религиозном детстве».

«Есть нравственный закон, предписанный человеческой любви. Этот порыв, мимолетный как прикосновение к губам полного стакана, отражается страданием на нравственной стороне всего существа человека… Да ты видишь хорошо, что страдаешь теперь от чего-то другого, а не от недостигнутого удовольствия…»

Он действительно страдал от каких-то других причин. Его терзала не зависть, не злоба против другого, воспользовавшегося тем, что принадлежало ему. Теперь, напротив, более чем когда-нибудь им овладело это отвращение к плоти, навеянное сантиментальными рассуждениями. И злоба его и ревность выражались только в представлении о том, что Мод не хотела его более, могла обойтись без него, тогда как он не имел на это сил. Он убедился в этом сегодня, когда назло ей сжимал в своих объятиях другую женщину. Ни тело его, ни нервы не приходили в волнение. Отсутствующая изменница, не смотря ни на что, властвовала над ним; воспоминание о последних минутах, проведенных с нею, как бы обязывало его оставаться верным ей.

«Но она, наверно, также страдает!» В ревности своей он цеплялся за эту надежду.

«Она не могла перестать любить меня, так внезапно, так грубо, из одного расчета. Она страдает… если только…»

Сомнение закралось в него, а с ним и дикая ревность к поцелуям, данным другому; им овладела злоба, доводящая до преступления; а за этой грубой ревностью в нем снова проснулась жажда обладания.

Ясно представилась ему картина – Мод, в комнате Сюзанны Дюруа, с обнаженными руками, поправляет волосы – и мгновенно отрезвила его. «Где я?» Оглядевшись, он увидал, что находится около Европейского моста. Тайная струна памяти, тронутая воспоминанием о ласках, вдруг зазвучала… «Как? Это то самое место?..» Так вот, инстинкт привел его, как раненого зверя, в знакомые места. Теперь, совсем опомнившись, он пошел к Петербургской улице, из нее к улице Берн. Тут ему встречались уже вышедшие на вечернюю ловлю любви веселые женщины, толпившиеся около маленьких невзрачных кабачков с красными фонарями… Вечер был теплый, веселый, прекрасный.

Дойдя до дома Матильды, он остановился. Дверь по обыкновению была затворена, «Что сказать привратнице? Ведь, меня не пустят в квартиру умершей…»

Но тотчас же подумал, что его всегда слушались, когда он говорил повелительным тоном. Он вошел в комнату привратницы, она была там одна и перетирала посуду; она несколько была озадачена, когда Жюльен потребовал ключ от квартиры тоном, не допускавшим возражения. Единственное, что уважает парижский народ, это смерть.