Полукровка. Крест обретенный

Габриэль убежала, а Габузов отставил недопитый бокал и оглядел комнату: арочное окно в затейливом металлическом переплете, белый шкаф во всю стену, кокетливые розовые обои, повсюду фотографии, картинки в рамочках, яркие постеры. Столик, кровать. У кровати стоит раскрытая дорожная сумка. Сергей всмотрелся: из сумки торчала прозрачная папка, в ней несколько листочков бумаги, на листочках какой-то текст.

Рука сама собой потянулась к сумке, слегка вытянула папку за корешок. Текст был на русском, глаза моментально выхватили фамилию «Тер-Петросян».

Габузов прислушался — из-за стены слышался бойкий голосок Габриэль.

Воровато оглядевшись, он вытащил листочки из папки, поднес к глазам.

«Лейтенанту Тер-Петросяну Алоше Петровичу, моему сыну

Дорогой сынок Алоша! Вот уже полгода, как нет от тебя вестей — вести, особенно добрые, не спешат в наш осажденный город. Каждый день возношу молитвы Господу нашему и его ангелам за тебя и твоих товарищей, доблестных русских воинов.

Пишу в надежде, что когда-нибудь…»

Голос в соседней комнате резко прервался, и тут же послышался приближающийся стук каблучков. Сергей мгновенно сообразил, что не успеет убрать листочки в папку, и в последний момент сообразил запихнуть их себе под пуловер.

В комнату вбежала Габриэль. Она была страшно взволнована: глаза округлились, щеки пылали. Девушка схватила Габузова за руку и потянула к выходу.

— Едемте, едемте немедленно! С Самсут случилась беда! Она пропала…

* * *

Через полчаса они уже сидели в кабинете Шарена, которому Сергей рассказал все, что ему было известно из материалов Шверберга. Теперь Габузов молча курил одну за одной, а Шарен до боли в пальцах нажимал кнопки всевозможных телефонов, пытаясь достучаться до своего неуловимого однокурсника Дереника…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГРАФ ДРАКУЛА

Первым, что всплыло в затуманенном сознании Самсут, был плывущий навстречу вечности остров Сите. Но золотое пламя его не светило ровным светом, а как-то рвано мигало. «Вот и Сите погиб…» — совершенно спокойно и безразлично подумала Самсут, и слова эти никак не отдались в ней — ни сожалением, ни болью. Отчего-то ей было всё равно.

Тело немного ныло и казалось ватным. Не открывая глаз, она попыталась пошевелить руками — к ее удивлению, руки двигались вполне свободно. Она проделала ту же операцию с ногами — результат тот же. Но Самсут все равно не решалась открыть глаз. Вместо этого она попыталась, пощупав рукой, определить, на чем лежит, и неожиданно обнаружила сухие суставчатые трубочки соломы. Она чуть повернула голову — действительно пахло сеном, причем свежескошенным. Ей неожиданно вспомнилось детство в ЦПКиО, где всегда летом косили Масляный луг, и детям разрешали выдергивать из маленьких ароматных стожков крупные соломинки. Ах, как здорово было, расщепив их на конце, пускать радужные мыльные пузыри! У Вана через пластмассовые трубочки никогда таких не получалось! А какое сено бывало в Ставищах…

Стоп! Это до боли знакомое название мгновенно привело Самсут в чувство. Не в Ставищах же она, в конце концов! И, сначала решительно зажмурившись, готовая к самому худшему, она в следующее мгновение резко раскрыла глаза.

Готовилась она, как оказалось, правильно: перед ней как раз и оказалось именно то — самое худшее. Такое, что хуже не бывает, если, конечно, не считать книжно-киношного помоста с палачом и секирой. Некоторое время Самсут лежала не шевелясь и только исподволь обводила глазами открывшееся ей зрелище. Несмотря на действительный ужас положения, как ни странно, первым делом в голову ей полезли всяческие литературные сравнения, вроде замка Иф, крепости, куда заточили несчастного дель Донго, или темницы Фан-Фана. Ничего не попишешь — Самсут все-таки была начитанной ленинградской девочкой! А помимо того, она вспомнила, что никогда сразу не надо показывать, что ты пришел в себя, поскольку где-то рядом может быть твой невидимый тюремщик, и эти вырванные несколько минут надо постараться как можно лучше использовать в своих целях. И она их использовала.