Полуночное солнце

Когда бутылка была опорожнена, гость облачился в принесенную с нарт священную одежду. Хэди, пьяный от вина и горя, катался по латам, грыз затухшие угли, плакал и проклинал злых духов рек, вселившихся в тело жены. Девушка, пользуясь темнотой, выбралась из чума.

Шатаясь, старик поднял Хэди на ноги и натянул на него малицу. Вышли.

Гремя одеждой, шаман упал у «поганого» чума и на четвереньках семь раз ополз вокруг него, бормоча заклинания. Затем встал и закрутился в пьяной пляске. В лад его движениям глухо рокотал барабан, и неприятное чувство страха охватило Хэди. Он понемногу трезвел и отползал от «поганого» чума. Устало тадибей приник головой к пензеру и тихо проговорил:

— Два дня еще ждать надо…

Охотник испугался:

— Худо будет… Не выдержит баба… Посмотри сам. Тебе можно…

— Мне можно, — согласился старик, — только три луны нельзя будет видеть людей, а у меня нечего будет есть.

— Накормлю… Только бабу спаси…

Яли снова закружился вокруг чума, бил колотушкой в чумовые нюки, выкрикивая самые грозные заклинания; но вошел в чум роженицы и застыл в страхе…

На латах посреди чума лежала окровавленная женщина, над которой склонилась Нанук.

Оторопевший шаман тонка взвизгнул:

— Поганая! Ты нарушила закон предков!

Девушка марлей вытерла руки и насмешливо покачала головой:

— Нарушила? Вот какое горе! — И уже сердито: — «А ну-ка уматывай отсюда!» — как говорят ребята в нашем техникуме. — И вытолкала оторопелого тадибея из чума.

Тихо застонала мать, прижимая к груди пахнущее кровью тельце новорожденного.

— Молодец, мама! Ты не волнуйся. Я отцу пойду сказать.

Хэди лежал на шкурах, дрожа от страха за судьбу дочери.

Девушка стояла у «поганого» чума и смотрела на торосы моря. Нежный оранжевый свет загорелся на горизонте. Он рос и зажигал голубые льды чудными цветами радуги. Всходило солнце. Острые лучи его били в спину оскорбленного тадибея. Так кончилась ночь.

— Нам придется с тобой встретиться, — сказала Нанук сердито, — посмотрим, кто сильнее…

После возвращения Сяско спросил у хозяина, хорошо ли шаманилось ему у Хэди. Яли, сверкая красными глазами, прохрипел:

— Твоего ли ума дело? Песца-то я все-таки получил, а умрет Некучи, Нанук будет виновата, взаправду своими руками ее задушу.

— Зачем душить? — торопливо проговорил Сяско и вышел из чума.

Через трое суток Нанук приехала в парму Яли.

Она вошла в чум и первым делом спросила, давно ли вытряхивали шкуры от насекомых.

— Ты теперь плохая ненка, — сказал убежденно Сяско, — ты боишься вшей, как хабеня[44]…

Несмелое пламя костра освещало зеленовато-седые космы и пепельное лицо Нэвли. В огромном котле пенилась уха. Жир выплескивался и шипел на огне.

Нанук села на чемодан по другую сторону костра. На ногах ее вызывающе блестели хромовые сапожки и калоши. Нанук была одета в кожаный френч, а на коленях ее лежала каракулевая шапочка с красными полосками.

Пастухи пришли посмотреть на Нанук. Они тихо переговаривались, угощая друг друга крепким табаком. Они смотрели на Нанук и ожидали рассказа о городе.

Больше всех волновался Сяско. Он многое хотел узнать от нее.

— Я ничуть не стала хуже, чем была прежде, — сказала Нанук. — Я училась в городе и приехала вас лечить. Завтра пора приниматься за работу, а сейчас давайте пить чай и есть рыбу. Я очень хочу есть.

Нэвля сняла с огня котел, поставила перед мужчинами продолговатые, как корыта, деревянные чашки и разлила уху. Уха пахла дымом и ворванью. Рыба была кислой, протухшей.

Пять лет назад Нанук тоже любила немного затхлую рыбу, но теперь она спросила:

— Разве нет свежей рыбы?

— Это хорошая рыба, ненцы всегда ели такую рыбу. Свежая рыба хуже.

— Неправда, — сказала девушка, — гнилая рыба вредна.

Мужчины промолчали. Они облизали ложки и поставили их на борта чашек. Нэвля вышла из чума и вернулась в сопровождении двух лохматых собак.

— Нягой! Нябик!

И поставила чашки перед животными. Собаки дочиста облизали ложки и принялись лакать оставшуюся на дне уху.

Нанук вновь брезгливо поморщилась. В этот момент она вспомнила свое прошлое. И пока мужчины бурыми от табака пальцами брали из котла куски рыбы с неочищенной чешуей, она оглядела чум.

Едкий дым слепил глаза. Он поднимался к мокодану, оставляя копоть на стенах. Нанук знала, что вещи в чуме тоже покрыты копотью; что вши неизбежны; что долго будут слепнуть женщины в чумах, пока ненцы не станут оседлыми.

Нанук отказалась от чая. Нэвля возилась с глиняными чашками, а девушка видела, что Нэвля плешива, что руки ее покрыты синими ревматическими узлами, а слепые глаза пусты.

Собаки вылизали деревянные чашки и выползли из чума.

— Твой отец, Нанук, был хороший человек, — сказал Сяско, проведя рукой по своим волосам, седым как ягель. — Его сильно обижали, и он от этого помер. Ты приехала нас лечить, но Яли лучше лечит.

— Неправда, — сказала Нанук.

В этот миг в чум вошел Яли. Чахлая рыжая бородка, широко расставленные кривые ноги и маленькие бегающие глаза.

Мужчины затихли и освободили место у костра.

— Неправда, — сказала Нанук, — я умею лечить людей от многих болезней.

— Ты шаман? — испуганно спросил Сяско.