Полуночные поцелуи

Я отстой. Я понял. Даже если я работал над тем, чтобы стереть эту часть своей жизни, остатки того, кто я есть, был, всегда будут существовать во мне и в ней, независимо от того, как сильно я пытаюсь доказать обратное.

И вот почему я отчасти ненавижу ее. Я знаю, что у меня нет на это права. Она была рядом со мной в мои худшие времена, когда боль, которую я чувствовал в колене, была незначительной по сравнению с агонией неизвестности. Никто не мог сказать, смогу ли я снова играть в футбол в тот момент, и я едва держался за свое здравомыслие. Футбол был моим миром, он должен был стать моим билетом в хорошую жизнь, чтобы я мог заботиться о маме, Кате и Монике. И попытка примириться с тем фактом, что это, возможно, больше не вариант, убила меня изнутри. Вся тяжелая работа, которую я затратил, все часы сна, которые я потерял, все боли в мышцах, которые я вытерпел, были бы напрасны.

В те мрачные моменты она была рядом, всегда говорила так доброжелательно, так ободряюще, пытаясь исправить ущерб, нанесенный моим потоком пессимистичных мыслей.

Но это было не то, чего я хотел, то, в чем я нуждался в то время. Я ненавидел, что, когда я срывался и выбрасывал ужин, который она мне приготовила, потому что мне не нравилось, как она готовила стейки, она спокойно убирала посуду, как будто я отполировал тарелку, и хвалил ее усилия. Или то, когда я пришел домой с физиотерапии и мне понадобилась помощь в принятии душа, она была там, предлагая вымыть мне голову шампунем и тело, как будто я не жаловался на то, что она уже должна была приготовить ванну, когда я написал ей, что еду домой.

Ничто из того, что она делала, не было правильным, и этого было недостаточно. Вспоминая все, что она сделала для меня, ее терпение, ее доброту, ее готовность просто быть рядом, я могу признать, что меня расстраивали не ее недостатки. Это была моя боль, проявляющаяся таким образом, которую я не мог контролировать, таким образом, которую я не хотел контролировать.

Оглядываясь назад, я съеживаюсь от того, как она попала под перекрестный огонь моей боли и увидела все уродливое во мне. В тот момент времени она была человеком, которым я дорожил больше всего, и все же я обращался с ней так, как будто она была моей служанкой, никем.

И я ненавижу это. Я ненавижу то, что не могу вернуться в прошлое и изменить то, как развалились наши отношения. Я подсознательно осознаю, что это не то, что я должен ненавидеть в этой ситуации, как будто мое обращение с ней не оправдывает все плохое, что, по ее мнению, она знает обо мне. Просто я ненавижу, что она ходит вокруг каждый день, осознавая, каким ужасным я могу быть. Я бы предпочел, чтобы у всего мира были необоснованные мнения о том, какой я осел, чем это.

— Итак, почему? — спрашивает она. Вопрос расплывчатый, но в то же время конкретный. Несмотря на то, какой робкой и тихой может показаться Отэм, она сильная. Я часто говорил ей, что, когда я извинялся после того, как был особенно груб, боль в моем колене была такой сильной, что я не мог не переложить боль на кого-то другого. Я бы сказал ей, что она сильная, красивая и добрая. Я часто говорил ей, что она была настолько близка к тому, чтобы быть ангелом на Земле, насколько это возможно.

Я не заслуживал ее. Я ей тоже это сказал. Не то чтобы я поверил в это в тот момент, скорее, сказал это, потому что хотел, чтобы она простила меня, но, оглядываясь назад, это оказалось правдой.

Она ждет, когда я что-нибудь скажу, отказываясь взваливать на себя бремя моей очереди на этот раз.

Я прочищаю горло, стискиваю челюсти и вздыхаю, признавая поражение. Я смотрю на нее, и передо мной — цунами гнева, который она никогда не выпускала на волю, но дремала из жалости к моему состоянию. Я обдумываю свой ответ, жонглируя своими вариантами. Я могу либо быть упрямым и молчать, пока она не взорвется, либо я могу сказать ей то, что она заслуживает услышать, то, ради чего она пришла сюда, то, что я должен был сказать давным-давно.

— Мне жаль, Отэм.

Она не отвечает, и у меня возникает искушение встать и покончить с этим. Но я этого не делаю.

Потому что, даже если мне неприятно, что она сейчас поднимает этот вопрос, я в долгу перед ней — может быть, не полностью, потому что это был ее выбор остаться со мной, но она сделала это. Она была там в феврале в течение трех месяцев в инвалидной коляске и на костылях. Она оставалась, когда я проходил физиотерапию, стояла рядом со мной, подбадривая меня, несмотря на сардонический цинизм и пассивно-агрессивные реплики, которые я бросал в ее сторону, просто потому, что она была рядом и принимала это. Теперь непостижимо, что она выдержала больше одного дня моего ужасного настроения.