Полуночный лихач

Облизываясь, Нина упала за стол, и когда она с этими роскошными, пухлыми, горячими созданиями, политыми малиновым вареньем, слилась в одно целое, жизнь уже не казалась такой беспросветной. Глаза слипались от приятной сытости, но Нина еще заставила себя помыть посуду, чтоб не позориться перед дедом. Теперь можно и лечь и даже уснуть, не мучаясь мыслями о вечерних ужасных приключениях, об Антоне, о полном и окончательном отсутствии любви между ними в частности и в ее жизни вообще… Хотя нет! Был человек, которого Нина любила… пусть недолго, пусть какие-то полчаса, но то, что она испытывала однажды в чужом «Москвиче» с незнакомым парнем – господи, как же пахли его губы теми странными сигаретами! – это была любовь, какой-то солнечный удар, подобный тому, что описывал Бунин, даром что дело происходило глубокой ночью! А с Антоном… Теперь даже самой себе как-то неловко признаться, сколько же раз она замирала в ожидании, что Антон вдруг скажет ей в теплой, душной, любовной темноте: «Ну неужели ты не узнаешь меня? Ведь это же был я! Помнишь, тогда, в машине! Я!»

Конечно, он ничего подобного не сказал. Да и с чего бы?

Глупость, какая глупость…

Нина замерла, стиснув посудное полотенце, невидяще уставилась в стену. Очень может быть, что все так и обстоит, как Антон сообщил по телефону деду, однако почему же Инна все-таки не открыла дверь на ее звонок? И почему во всей квартире после этого погас свет? Ну какую, скажите на милость, консультацию можно давать, выключив свет?!

Нина слабо усмехнулась. Да… благотворное действие углеводов иссякает что-то подозрительно быстро! Не лечь ли спать, пока еще не поздно, пока опять не навалилась тяжелая, будто черное одеяло, тоска?

Она повесила полотенце на крючок и уже вскинула руку к выключателю, как за ее спиной звякнуло оконное стекло, словно кто-то легонько стукнул в него согнутым пальцем.

* * *

Почему он думал, что это стояние на ящике изменит его жизнь? Люди правы: он просто дурак и сумасшедший. Никто не вытягивается во фрунт, никто не отдает ему честь, лихо вскидывая руку к козырьку, ни у кого не блестят в глазах скупые мужские слезы… Одни насмешки, да порою ругательства, да презрительные плевки, да издевательские сигналы ментовозок, летящих мимо, да бренчанье мелочи в плоской селедочной банке, которую кто-то поставил при дороге, но не Гоша, а все думают – он, и бросают туда рубли и полтинники, словно Гоша Замятин изобрел всего лишь новый способ побираться.

Ну что же, он брал их, раз давали. Все-таки надо же на что-то жить, но какая это была жизнь?! Главное, он сам не чувствовал ничего, кроме непреходящей усталости, и тоски, и злости. На себя, прежде всего на себя! Солдат как умер, так и не воскрес, не помогла крашенная серебряночкой плащ-палатка, а Гоша выставил себя на позор. Снова выставил себя на позор!

Чего он только не наслушался от людей за это время, но наконец они привыкли и перестали обращать на него внимание. Шли мимо, словно он и впрямь был неживой, крашенной серебрянкою, гипсовой фигурой, десятилетия мозолившей глаза и как бы вросшей в окружающий пейзаж. Бармин-то вот так, незряче, ходил с самого начала. Даже презрения не видел Гоша в его глазах, а одну только скуку. Но вот сегодня…

Сегодня ему было как-то по-особенному худо и тошно. То ли со вчерашнего бодуна, то ли решил напомнить о себе букет застарелых болячек, которые он притащил с зоны… Вещмешок его был пуст, пачка папирос да рваные носки, когда он вернулся домой, зато тело просто-таки нашпиговано всяческими хворобами, и Гоша не помнил минуты, когда у него что-нибудь не болело бы. Но иногда все эти твари-лихоманки впивались в него разом, и тогда Гоша не видел белого света, потому что в глазах становилось черно, ему даже казалось иногда, что весь мир мается застарелой язвой, у всего мира ноет отбитый ливер, у всего мира на погоду свербят застуженные кости… И вот в такую веселую минуту он приоткрыл тяжелые от серебряной краски веки и увидел пацана, который совершенно спокойно, словно вокруг стояла темная ночь, а не белый день, выгребал из селедочной банки мелочь и, неспешно пересчитывая, перекладывал ее в карман своей курточки.

Какое-то мгновение Гоша не верил своим глазам и продолжал стоять столбом, вернее памятником, и тут вдруг словно шилом его под ребро ткнули! Было с ним такое, его однажды ткнул шилом под ребро отчаявшийся «петух». Гоша всегда так боялся, чтоб самому не стать «петухом», что в таких делах усердствовал пуще других, и вот очередная «машка» не выдержала и бросилась на обидчика… Потом врач говорил, что этот зэк родился в рубашке, потому что шило не достало до сердца какого-то миллиметра, а Гоша думал, ну за что бог его так наказал, вот даже шило не прикончило! И сейчас он ощутил ту же боль и бессильную злобу на судьбу. Мальчишка был, по роже видать, не из голодных, и курточка добротная, и кеды, как их сейчас зовут, кроссовки, – крепкие. Этого пацана Гоша раньше не видел, он был явно не из Карабасихи, даже не из Новой, чужой какой-то. И он лез в Гошину банку, где лежали им заработанные деньги!