Полунощница

Васька вставал, культей на протез давил, чтобы побольнее и не разнюниться. Читал вслух. Слова такие он сроду не употреблял: «Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух». Выходило, что с ним говорит кто-то. Его же голосом говорит с ним другой. Васька осмотрелся: в окне, поверх доски, качались почерневшие еловые стволы, птицы уже улеглись. Из-под доски заползала в сторожку ночь. Васька замолчал. Голос того, другого, оборвался. Ваську лихорадило. Швырнул книгой в печку, не попал, отскочила от камня. Раскрылась коричневой твердой обложкой кверху. Из книги иконка выпала – листок маленький с образом святого ясноглазого, в короне.

Васька проморгался. Почувствовал, что не один. Так бывало, когда отец или братья догоняли его в тайге. Вроде как подступившая к горлу жуть уходила вниз, в ноги, в землю.

Васька решил, что на иконе тот самый Никола. Не знал, к какой стене в доме положено икону ставить, потом рука сама место выбрала – откуда солнце встает, наискосок от окошка. Осталось только закрепить. Одну булавку отцепил от кармашка, где раньше крестик был, все равно пустует теперь. Вторую – постоял, подумал да и сковырнул с плашки от медали. Медали он давно снял, чтобы не гремели, в тайник положил, вместо книг. Теперь, перекрестившись, и ордена туда добавил: они оттягивали ткань гимнастерки, истончившейся в марлю.

Когда выпал снег, Семен подошел к сторожке совсем близко, заглянул в окно. Кричал. Васька не топил давно, окно лишь чуть запотело изнутри. Васька вышел, накинув на плечи мешок, и поковылял в лес, скоро, как только мог, опираясь на палку. Костыли его так и остались в интернате. Семен ругал его вслед предателем, уродом, сволочью. Васька не оборачивался. Зачерпывал прохудившимся, перевязанным бечевкой сапогом снег. Снег обжигал и студил пальцы. В сторожке за книгами Васька не чувствовал холода, а на улице подмерзал.

Васька вернулся, на пороге лежала «парадная» шинель командира, длинная, необрезанная, а внутри нее краюха хлеба и головка сахара. Сахар Васька лизал изредка, если голова принималась болеть. В школе он столько не читал, да и ходил туда для галочки, весной чаще, когда не было промысла.

В командирской шинели Васька и спал, и выходил зимой по нужде. Читал, пока видно было, в темноте на память перебирал молитвы, какие запомнил. Если вьюгой распахивало дверь и на веревках трепыхались сушеные рыбы, Васька сперва заканчивал молитву, потом уже шел прикрывать.

Зимой Иоанн Лествичник, игумен горы Синайской, как писали в книге, говорил с ним по-простому. Временами святой учил Ваську, как жить, а временами Васькину лесную жизнь описывал как есть. Под праздники Васька читал что полагается и акафист. Петь не умел, просил прощения у Христа, что не служит ему, как положено.

Под Рождество служил Великое повечерие. Едва начал девяностый псалом: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится», – захрустел снег за сторожкой. Васька понял: не Семен. Слышался скрип подшипников, позвякивание медалей, знакомое тяжелое дыхание.

– Васька.

Васька упал на живот перед иконой, молился, чтобы гость мимо проехал.

– Выходи давай.

Он знал, что командиру нет покоя, молиться за него было тяжко: закроешь глаза – появляется огромная серая тень. Тень на своих ногах стояла, спиной к нему. Прочь бежала от молитв. При жизни командир от него не бегал. Сам Васька слинял от него раз только, в тот злополучный день. Но это был Подосёнов, чувствовал Васька. Неприкаянный. Похороненный за оградой кладбищенской – Васька ни разу не дошел до могилы, но видел ее четко, холмик едва выпуклый, прикрытый снегом.

Хотел Васька вину на себя взять и не мог. Он просил за командира, обливаясь по́том. В сторожке вода в ведре мутным льдом была покрыта.

Командир на тележке кружил возле замерзшего окна. Васька видел очертания и как перекладина отделяла его лобастую голову от плеч. По нижней части рамы командир стучал утюгом. Старые стекла дребезжали, с них слетали на пол крупицы инея. Командир требовал, чтобы Васька вышел.

Потом все стихло.

Васька в прилипшей к телу гимнастерке подполз к окну – посмотреть. Следов не было. Чиркнул спичкой, зажег огарок – берег на черный день, да уж чернее не будет. В стекле поверх перекладины отразился он сам: косматый, седой. Лицо вытянулось семечкой. Как есть отшельник.

Все святки Васька перебирал книги из тайника. Самоубийц поминали везде с упреком: закрыто им Царствие Божие, и молиться за них не положено. По ночам командир требовал его вон из сторожки. Ваське хотелось выйти, потолковать. Спросить, почему он сделал так, что вся их островная жизнь сломалась. Да лучше бы Васька отсидел за всех. Лучше бы суд. Лучше бы. Лучше.