Полутона

– Где это? – Она указывает на фото. Фредерик стоит на тропинке с гитарой на боку. За ним желтые и оранжевые осенние листья. На следующем фото рядом с ним мама.

Они целуются.

Я вытираю глаза тыльной стороной ладони.

– Понятия не имею. Никогда раньше не видела эти фотографии. Она обманывала меня.

Аврора выглядит напуганной.

– Обманывала? Насчет снимков?

Киваю. Я много раз спрашивала у мамы, есть ли у нее его фотографии. Когда немного повзрослела, спрашивать, конечно, перестала и начала искать в интернете.

– Дорогая, она не хотела вспоминать об этом. Ее несложно понять.

– Нет, сложно! – вскрикиваю я. На следующем фото они вдвоем склонились над картой. Его пальцы смахивают прядь волос с ее плеч. Мамина рука на его руке.

Они такие счастливые.

Настоящая ложь, понимаю я, не в том, что фотографии существуют, а в том, что на них изображено. Каждый раз, когда мама упоминала о нем, казалось, будто он причинил ей боль, словно это была болезнь. Но это неправда. Мама любила его.

Это не было сомнительной случайностью или дешевой ошибкой.

– Ей просто не повезло, – вздыхает Аврора, откладывая снимок на кровать. На нем Фредерик тащит ее на спине посреди какой-то поляны. – Сколько ей было, когда она умерла?

– Тридцать восемь.

Аврора вытирает глаза.

– Она могла бы влюбиться снова, нет?

Я не знаю. Мое восприятие ее претерпевает огромные изменения. Мама, которую я знала, измеряла риски и оценивала пипеткой. Она верила, что удовольствия нужно откладывать на потом. Однако, очевидно, так было не всегда. И я – та, кто превратил счастливую девчонку на фото в усталую женщину, работающую двойные смены в больнице.

Увидев следующую фотографию, я щурюсь. Но потом издаю удивленный возглас.

– Dios[18]! – восклицает Аврора. – Твоя мама играла на барабанах?

Это она на сцене, держит палочки над барабанами. Ее волосы собраны в пучок на затылке.

На бас-барабане наклейка «Блюз Дикого города».

– Дикий город, – говорит Аврора. – Прямо как в песне.

У меня нет слов. Я не знаю, как справиться с удивлением. На фото Фредерик у микрофона, а бас-гитара стоит на стойке.

Всю свою жизнь я пыталась понять своего отсутствующего отца. И все это время ничего не знала о маме.

– Кто сделал фото? – спрашивает Аврора. – Кто это? – Она показывает последний снимок, на котором три человека. Трое лежат в траве, а рука одного мужчины поднята, чтобы сделать селфи.

Я даже не задумалась о том, кто мог делать фотографии.

– Это Эрни, – говорю медленно. – Когда у него еще были волосы. – Беру конверт и переворачиваю. «Хэтэуэй», – написано в углу.

– Какое счастье, что Эрни фотографировал и теперь эти снимки твои.

Я не уверена. У меня кружится голова.

* * *

Следующие несколько дней тяжелые.

Большую часть года Клэйборн был моим Хогвартсом – отдельное место в моей жизни, где все в основном хорошо. Однако горе нашло меня и в Нью-Гэмпшире. Мне просто грустно. Печаль висит надо мной, словно туча.

Я по-прежнему выбираюсь из постели каждое утро и хожу на уроки. Но как только прихожу, не могу сконцентрироваться. Я искала в Google маму вместо отца. Поиск «Дикого города» никогда не давал результатов. А вот поиск «Блюза Дикого города» привел к старому списку треков клуба в Канзасе.

Названия песен были незнакомы, как и обложки. Однако певцом значился Фред Ричардс, басистом – Эрни Хэтэуэй, а барабанщиком – Дженни Кэй.

У моей мамы было сценическое имя.

Тем временем уроки продолжаются. Я сижу на задней парте на лекции по английскому, голова гудит. Меня занимают мысли о матери, а не о сложностях среднеанглийского языка.

Двумя рядами впереди Джейк лихорадочно все записывает. А я думаю о маленьком зеленом доме, в котором мы жили во Флориде, о том, как делала домашнюю работу на кровати, пока мама готовила ужин на кухне.

Я так долго мечтала об этом – об учебе в подготовительной школе, о жизни в красивом кампусе Новой Англии. А теперь думаю лишь о том, что матери больше нет. Хочу вернуться в прошлое, слезть с кровати в нашем маленьком доме и зайти в кухню, смотреть на мамино лицо, пока она натирает специями две куриные грудки и отправляет их печься в духовку.

Если бы я только могла увидеть ее еще один, последний раз, может, поняла бы все, что случилось. Но ее нет. У меня нет второго шанса.

Доска, висящая на стене аудитории, расплывается перед глазами.

До конца занятия еще десять минут, но я вешаю сумку на плечо и выскальзываю из класса. Обычно я обедаю с Авророй после уроков, но сегодня мне не хочется ни с кем разговаривать.

Иду обратно в Хабернакер, выложенная плиткой дорожка мокрая после весеннего дождя, воздух прохладный и влажный. Мысленно я возвращаюсь к маме в больничную палату. Впервые за месяц позволяю воспоминаниям завладеть мной. Первые дни в больнице она была почти все время в сознании. Когда к нам заходил врач, я пыталась понять все, что он говорит про антибиотики и необходимость сбить жар. Но мама, кажется, никогда не слушала. Она не отводила от меня глаз.

Думаю, она знала.