Полутораглазый стрелец

** Гогла - мой друг Георгий Леонидзе (его прадед был «канцлером» при последнем грузинском царе).

*** Квинби - ритуальный хлебец.

**** Мухрани - чудесное мухранское вино, изготовляемое немцами-колонистами близ Натахтари, где в мою честь в октябре был устроен грандиозный банкет (без дам), о котором еще теперь вспоминают мои, видавшие всякие виды, друзья.

107

112-114. АЛA3АНCKАЯ ДОЛИНА

1

Как продолговатое марани,

Полное душистого вина,

Распростерлась в голубом тумане

Трижды вожделенная страна.

Звонко по камням журчит Иори,

Горной песенки неся росток,

Но звончей на виноградосборе

Запевает виноградный сок.

Он, как закипающая лава,

Выступив из недр невпроворот,

От сигнахских склонов до Телава

И на юг, до Пойли, потечет.

Он, смотри, уже на поединок

Вызывает скуку и тоску,

Он под смуглой кожей кахетинок

Разливается во всю щеку.

А вдали и при незорком взгляде

С голых скал ты видишь, как во сне,

Груды нежно-розового мцвади

В разноцветном шелковом руне.

Трижды вожделенная долина

И на солнцепеке и в тени

Пиршество готовит для лезгина:

Все твое - лишь руку протяни!

2

Меркнет на горах узор фазаний,

Родники тревожнее бурлят,

И орел с долины Алазани

Кличет перепуганных орлят.

Взлет ли то бровей многострадальный,

Иль ворота в четырех стенах,

Увидав вдали огонь сигнальный,

Распахнул для беженцев Сигнах?

108

Вот они несутся пыльной тучей -

Скрип колес, мычанье, женский плач, -

А внизу бедою неминучей

Черный набухает Карагач.

«Пусть навек бесславной тенью сгину,

Чтоб и не найтись моим следам,

Если родину свою лезгину

Я на растерзание отдам!

Он известен мне не понаслышке,

Мы в бою сходились уж не раз,

Мы столетьями без передышки

Неделимый делим с ним Кавказ!»

И мечи, пробившись сквозь кольчуги,

Орошают кровью горный прах,

И бровей окаменевших дуги

Подымает в ужасе Сигнах.

3

Посмотри с горы - тебе виднее:

Изобилье осенью суля,

Тянутся по склонам, зеленея,

Некогда кровавые поля.

Все молчит о прошлом, все здесь немо.

Разве только трактор ЧТЗ,

Напоровшись на обломок шлема,

Вдруг напомнит о былой грозе.

Нет нигде следа вражды старинной:

Серп, не меч в твоей, Сигнах, руке.

Лишь звучит набатом комариный

Тонкий писк, едва сойдешь к реке.

Он пока еще играет в прятки

С неизбежною своей судьбой,

Смертоносный призрак лихорадки,

Кизикийца спутник роковой.

109

Но, осилив беды не такие,

Алазанской вольницы земля,

Мирно спит пред боем Кизикия

У подножья горного кремля.

« 1936 »

115. ПЕРЕВАЛ

Как будто захвативши впопыхах,

Мы довезли с собою до Сурама

Морозный хруст, не тающий упрямо

В серебряных от инея стихах.

А грохотом лавин еще полна,

Вдоль полотна шумела Чхеримела,

И персиковым цветом неумело

Швырялась в окна буйная весна.

Давно со счета сбившийся апрель,

Отбросив прочь кадастр тысячеглавый,

Лиловой и сиреневою лавой

Запруживал в горах любую щель.

Осатанев на солнце, каждый куст

Хоть на лету прильнуть старался к раме,

Чтоб растопить рожденный за горами

Не тающий у нас морозный хруст,

Как будто, в самом деле, впопыхах

Мы только по ошибке захватили

Манглисский ветер, вихри снежной пыли,

И так легко менять весь лад в стихах!

1936

116. ТАМАДА

Каждый день клубок Ариадны,

Зная свой маршрут назубок,

Нас приводит в духан прохладный,

В наш излюбленный погребок.

110

Человек саженного роста,

Потерявший имя давно,

Посетителям после тоста

Подливает опять вино.

Все мы пьем, приложившись к рогу,

Чудодейственный эликсир,

Превращающий понемногу

В пир Платона наш скромный пир.

Мы не пьянство, однако, славим:

Предводимые тамадой,

Мы скорее стаканы отставим

Иль смешаем вино с водой,

Чем забудем о том, что рядом,

Только выйти к подножью гор,

Отрезвляет единым взглядом

Полновесная жизнь в упор.

Не о ней ли впрямь, не о ней ли,

Может быть, только ею пьян,

Славословий своих коктейли

Преподносит нам Тициан?

Он встает - замолкает тари,

Он погладит под челкой лоб -

В стойком чувствуешь перегаре,

Вдохновение, твой озноб.

Он нанизывает без связи

Происшествия, имена, -

Почему же в его рассказе

Оживает моя страна?

Это - голос самих ущелий,

Где за пазухой нет ножа:

«Руку Пушкину, Руставели!

Руку Лермонтову, Важа!»

Это - голос многоязычья,

От которого мы пьяны,

Преисполненные величья

Небывалой еще страны.

111

И, раздвинув подвала стены,

Мы выходим наверх гурьбой

Окунуться вновь в многопенный

Твой, советская жизнь, прибой.

1936

117. СМЕРТЬ В ПАТАРДЗЕУЛИ

Как раненый в горах питается джейран

Целебною травой, он стал жевать цицмати,

А рядом, выпрямив в последней схватке стан,

Старуха, мать его, лежала на кровати.

Ни запах тления, ни плакальщицы вой

Нисколько не смущал трапезы поминальной,

И сорок человек за чашей круговой

Сплоченною семьей сидели беспечально.

Не прах предать земле, не память спеленать,

Новорожденную уже в застольном гуле,

Не друга утешать, утратившего мать,

Мы съехались сюда, в его Патардзеули!

Нет, смерти не было! Был синий небосвод

Да горы за окном. Лишенная регалий

Всей зеленью холмов, всем шумом вешних вод,

Которые смеясь ее опровергали,

Она рассыпалась, как легкая зола,

Преобразилась там, за этой дверью серой,

И, равноправная участница стола,

Ликующей средь нас уселась примаверой.

А отошедшее от матери тепло

С минуту облачком помешкало у входа,

Вернулось в горницу и к сыну перешло,