Полвека любви

С Женей все еще ничего не выяснено. Внешне наши отношения ничем не изменились. Но главное же не во внешнем, а во внутреннем содержании. А вот тут-то и не то. Не знаю, что стоит между нами. Скорее всего, он меня разлюбил. Но почему же он тогда не говорит мне прямо об этом? Ведь это было бы гораздо благороднее, чем мучить меня…

Иногда мне кажется, что Женя все еще любит меня; вот, например, на улице, в трамвае он очень внимателен; когда мы были у Шурика Корсенского и он вышел за чаем, оставив нас на мгновение вдвоем, я подошла вплотную к Жене. Он меня обнял… поцеловал… его глаза загорелись… Но это было мгновение, т. к. вскоре вернулся Шурик с чаем.

Что же это все-таки значит?..

Как в прошлом году все казалось крепким и нерушимым. Как было хорошо. Как хороша уверенность, что ты любима, и как неприятны сомнения.

Уже весна, в особенности сегодня совсем весенний день, тепло, и снег тает.

Чувствуется, как в жилах сильнее течет кровь, хочется любви, любви… Ах, где она!..

Верно написал Генрих Гейне: «Тогда я был молод и глуп, теперь я стар и глуп».

Конечно, и я с наступлением весны чувствовал, как «в жилах сильнее течет кровь». Но, по тогдашней моей глупости, не проявлял активности — не искал мест для свиданий, где мы могли бы уединиться, а если мы с Лидой случайно оказывались одни (в ее комнате в общежитии или в красном уголке), то был умерен в ласках, опасаясь, что вдруг кто-то войдет, увидит… Впрочем, не в глупости дело, а в неопытности, нерешительности… в боязни вызвать недовольство или даже обиду, если проявить чрезмерную настойчивость. Психология женской души была для меня закрытой книгой, а перепады настроений у Лиды сразу отражались и на моем настроении. Словом, мы представляли собою невеселую парочку, даром что по природе своей и Лида, и я были как раз веселыми. Шутки, остроты, игра слов — всего этого нам со школьными друзьями было не занимать. Да и в своей группе на факультете я слыл если и не записным весельчаком, то, уж во всяком случае, не нудным малым.

Трудная шла весна.

Саша Фалек ушел из общежития, съехал куда-то, так и не дождавшись ответа на свое письмо товарищу Сталину И. В. И никогда я больше не видел Фалека и ничего не слыхал о нем. Вместо него в комнате появился Женька Белов, второкурсник нашего факультета. Уж он-то был не филоновец, не страстотерпец. Женька обожал художников Возрождения, мог часами разглядывать альбомы с репродукциями. Он неплохо рисовал, писал акварелью и таскал меня на этюды. Мы ездили куда-то на Охту, в Озерки.

Однажды той весной нас, группу студентов Академии художеств, привезли в Куоккалу, в дом Репина. Война, прокатившаяся по Карельскому перешейку, оставила тут свои следы. Знаменитые «Пенаты», и дом и сад, были основательно загажены. Несколько часов мы чистили, выносили, закапывали — работа была крайне неприятная. Но мы были вознаграждены, когда искусствоведы, руководившие работами, выставили на обозрение уцелевшие, к счастью, полотна и рисунки Репина. Запомнились: «Голгофа», «Отойди от меня, сатано», «Самосожжение Гоголя». Какая мука на лице Гоголя, сжигающего рукопись! И — страшный рисунок: лицо человека с черной бородкой и зловещим взглядом, и нервная подпись: «Дьявол. Во сне 12 ноября 1900 душил меня. И. Репин».

Так-то. До войны, конечно, Илья Ефимович не дожил. Но жизнь его в благословенных «Пенатах» была очень не простая, благополучной ее не назовешь.

А бывает ли вообще жизнь простая и благополучная у человека мыслящего? У Homo sapiens?

Анциферов сочинил:

Бог Аполлон лучезарен,
Бог Посейдон своенравен,
Но нестерпим Бог Аевский,
И дух от него нехороший.