Полвека любви

— Ну ладно. — Беляев смягчился. — Тут это все не надо. Там за кирхой плотники щиты сбивали, пойди притащи щепок.

Через несколько минут вовсю пылал костер и в подвешенном над ним ведре булькало белое варево для грунтовки. Мы разложили на земле щиты и принялись грунтовать их. Это оказалось несложно, только мажь кистью поровнее, без подтеков.

За работой мы разговорились с Беляевым, и я узнал, что родом он из северокавказской станицы Гулькевичи, работал там до службы художником в клубе, там же и отпуск провел, погулял «как следует быть», и что на Ханко скучища, лес да лес вокруг, вот в Эстонии, где до этого стоял батальон, совсем другое дело было.

Пришел начальник клуба политрук Александр Александрович Шерстобоев — высокий, в длинной шинели, в аккуратном шлеме.

— А, собрались, художники? Как погулял, Беляев? Хорошо? Ну, потом расскажешь. А сейчас — вот. — Он извлекает из кармана сложенные тетрадные листки. — Времени до праздников мало, а лозунгов много. Так что поторапливайтесь.

Беляев перелистывает тексты лозунгов, ворчит:

— Длинные все… В отпуск уезжал — за бдительность писал. Приехал — обратно бдительность…

В рукописных шрифтах я немного разбираюсь: стенгазетный опыт. Но пока я тружусь над одним щитом, переписывая цитату из последнего приказа наркома Тимошенко, Беляев уже покончил с тремя лозунгами. Он лежит на щите, котелок с краской справа, под рукой, строчка за строчкой быстро бегут прямые, слегка закругленные кверху и книзу буквы. Очень экономичный шрифт. Надо бы перенять…

На второй день моя «производительность» уже не намного отставала от беляевской. Лозунги, цитаты из воинских уставов будто с конвейера сходили. Плотники только успевали сколачивать новые щиты. Готовые лозунги развозили по казармам, развешивали на территории батальона, на строящейся трассе.

— Вот теперь, — говорил Беляев, когда мы, усталые, заляпанные краской, садились перекурить, — теперь у тебя настоящая академия. А то, — он шевелил пальцами, — тю-тю-тю, в три волоска кисточка… — И — как бы между прочим: — А чему на твоем факультете учили?

Я начинал рассказывать о первобытном искусстве, о древнегреческой скульптуре, но, наверное, Беляеву было неинтересно. Он заводил патефон, ставил любимую «Челиту» и накидывался с кистью на очередной щит.

Потом мы писали сухой кистью портреты вождей, и опять-таки отважился я на это лишь после того, как понаблюдал за работой Беляева. У него можно было многому научиться.

Миновали праздники. Я думал, что теперь моя клубная «командировка» кончится и я отправлюсь обратно в роту — работать на трассе. Там ребята таскали носилки с песком и щебнем — воздвигали насыпь для железной дороги.

Но тут демобилизовался библиотекарь Дормидонтов, и мне было велено принять его обязанности. Клубная библиотека помещалась в маленькой полукруглой апсиде. Еще недавно здесь был алтарь, и можно было представить старичка пастора, читающего воскресную проповедь прихожанам, и как они потом негромко, боголюбиво поют псалом. Теперь алтарь был заставлен книжными полками и отгорожен от зала барьером, и тут я выдавал своим «прихожанам» иную духовную пищу — «Чапаева» и «В людях», «Цусиму» и «Капитальный ремонт».

Свободного времени совсем не стало: днем — работа по «художественной» части, вечером — выдавай книги.

Чаще всех приходил в библиотеку красноармеец Генрих Местецкий, киевлянин, до службы — студент филфака университета. Он был старше меня года на два, но выглядел таким умудренным, словно нас разделяло целое десятилетие. На самом же деле между нами пролегла война.

Когда Местецкий рассказывал о финской войне, в его больших печальных глазах появлялось выражение оцепенелости, и он сутулился, глубоко засовывал руки в карманы шинели — будто так и не смог отогреться после сугробов Карельского перешейка. Однажды я высказал ему это свое впечатление.

— Так и есть, — кивнул он. — У меня внутри все замерзло. Вечная мерзлота.

— Брось! — Я был уверен, что не может быть в человеке «вечной мерзлоты», не должно быть, просто этот Генрих немного рисуется.

— Вошли мы как-то в финский поселок, — говорил он, — это еще до линии Маннергейма. Конечно, ни души, все жители ушли. А мороз трещит ужасный, ну, думаю, хоть ночь в тепле проведем. Наш помкомвзвода поднялся на веранду одного домика — и тут как рванет! Мы попадали в снег, а помкомвзвода — в клочья… Все дома минированы… Опять пришлось в снегу ночевать…

Он умолк, ожидая, пока я выдавал книгу очередному посетителю. Потом:

— Хочешь, покажу свой единственный трофей? — Он вытащил из кармана какой-то клубок и протянул мне. Это был синий шелковый галстук. — В одном доме нашел, в конце войны. Сам не знаю, зачем подобрал его.

— Вот демобилизуешься, — сказал я, — и пойдешь гулять по Киеву в этом галстуке. Тебе ведь меньше года осталось.

— Нет. — Он покачал головой. — Какое там — гулять. Что было, того теперь не вернешь. А как хорошо было в Киеве! Какие мы были счастливые, беззаботные…