Полвека с небом

Вот ведь, подумалось мне тогда, нервы на взводе, а хватило же танкисту тех нескольких мгновений, которые потратил мальчонка на расстояние, отделявшее его от матери, чтобы оценить обстановку и справиться с собой. Как у всякого хорошего солдата — а плохие до апреля 45-го не дотянули, — у командира нашей машины мгновенно сработал инстинкт самозащиты. Секундой позже включилось сознание, которое подсказало: опасности больше нет. Есть только фанатичка-немка и рядом с ней ни в чем не виноватый ребенок. И верх взяла простая человеческая жалость. Простая, но доступная далеко не всем. Нетрудно догадаться, как поступил бы в подобном случае немецкий солдат. Да что гадать! Мало ли их было, таких случаев. И за редчайшим исключением, реакция гитлеровцев была однозначна: кара. Беспощадная и неминуемая. Смерть всем без разбора — старикам, женщинам, детям.

А ведь у немецкого солдата вслед за инстинктом тоже включалось сознание. Как же иначе? Но включалось только для того, чтобы изыскать способ отомстить за страх, который он только что испытал. Пусть, дескать, другим неповадно будет. Фашист всегда и везде был безжалостен и по-изуверски изобретателен. Все, кто не с ним, — так он, но крайней мере, считал — против него. Все, вплоть до собственных союзников. Не случайно еще в 1943 году немцы безжалостно расстреляли во Львове около двух тысяч итальянских солдат и офицеров только за то, что те не пожелали принести присягу Гитлеру.

Откуда все это? Надо полагать, сказывались плоды нацистской пропаганды. Той человеконенавистнической идеологии, которой нацисты годами отравляли немецкий народ. Фашист в каждом человеке видел врага. А советский солдат даже во враге стремился разглядеть человека. И стремление это, как правило, преодолевало страх, ненависть и жажду мести.

К вечеру того же дня мы добрались до Бранденбурга. Командующий армией генерал Богданов принял решение продолжать наступление, обойдя город с северной стороны. На ночлег остановились в соседнем селе. Выставили охранение, легли спать. Глубокой ночью, часа в два, нас с генералом Радзиевским — мы с ним спали в одной комнате — разбудила пальба. Стреляли тридцатьчетверки.

Мы поспешно оделись и, захватив автоматы, выбежали на улицу. Ни души. В двух шагах от дома горит наш танк. Невдалеке стреляют. Прислушались — где-то на центральной площади. Добравшись туда, увидели, что наша танковая рота ведет бой. Немцев было не меньше батальона.

Втроем, с оказавшимися рядом офицером и солдатом, я поднялся на второй этаж пустого, с настежь открытыми дверями дома. Радзиевский с двумя другими офицерами остался внизу.

Окно в комнате, куда мы вбежали, не открывалось. Я выбил раму прикладом. Площадь была как на ладони. Залитая желтоватым лунным светом, она превратилась в поле боя. Можно было легко отличить наших солдат от немецких. И не только по цвету формы.

Как-то иначе наши ребята вели бой, споро и деловито. Будто не со смертью поневоле в орлянку играли, а выполняли привычную, хотя и трудную работу.

Прямо напротив дома показалась группа гитлеровцев, человек семь. Не сговариваясь, мы открыли огонь и почти всех сразу же уложили. Мы пробыли наверху еще некоторое время, стреляя в появлявшихся то тут, то там немцев. Вскоре бой стал стихать. Вдруг прямо из-под нашего окна что-то тяжело ухнуло — и на противоположной стороне площади разорвался снаряд.

Удивляться времени не было, но успел подумать: откуда стреляли? Ведь ни танков, ни орудий перед домом вроде бы не стояло.

Вскоре все стихло, и мы спустились вниз, на площадь. Командир танковой роты докладывал Радзиевскому о том, что произошло. Сначала фаустпатроном кто-то поджег наш танк, и почти сразу вслед за этим немцы открыли с площади орудийный и пулеметный огонь по остальным машинам. Мы потеряли один танк и четырех человек убитыми. Немцев погибло много, но сколько именно, неизвестно. Считать их никто не собирался.

— А вот этот экипаж, — танкист показал рукой в сторону, — уничтожил два противотанковых орудия.

Я посмотрел в том направлении, куда махнул рукой старший лейтенант, и никакого экипажа, а тем более танка не увидел. Только приглядевшись, разобрал, что в первом этаже дома, откуда мы вели бой, расположен парфюмерный магазин. Вот там-то, проломив витрину, и укрылся от вражеских снарядов один из наших танков, выставив наружу ствол орудия.

Наутро солдаты подобрали на площади около двухсот пятидесяти автоматов и пистолетов. Там же стояли два орудия. А за углом, нетронутые пулями и осколками, отыскались два легковых автомобиля, «опель» и «Татра».

На следующий день на По-2 прилетел мой начальник штаба. Он сообщил, что мы оторвались от наступавшей вслед за нами 8-й гвардейской армии на 100 — 120 километров. Начштаба сменил меня на подвижном КП, а я вернулся в штаб корпуса.