Полый человек

Пожизненное в истинном смысле этого слова: оно изменило его жизнь. Папаша Сол избавился от уличной манерности, напускной бравады, щегольства, ощущения своей бесполезности и жалости к самому себе. Он быстро приобрел внутреннюю стойкость, необходимую для выживания в самом суровом блоке самой суровой тюрьмы Америки – готовность умереть, но не дать себя в обиду, – и нашел покой и даже безмятежность среди всего этого безумия тюрьмы.

Пять лет Папаша Сол молчал. Потом стал говорить только по необходимости, предпочитая держать свои мысли при себе. А мозг его все время трудился. Даже во время случайных телепатических контактов Бремен видел следы тех дней, месяцев и лет, когда его товарищ по несчастью работал в тюремной библиотеке или читал в своей камере. Он изучал философию – начал с краткого увлечения христианством, потом, в шестидесятых, когда в тюрьму хлынуло новое поколение чернокожих преступников, примкнул к «черным мусульманам», но затем переступил через догматы и перешел к настоящей теологии, настоящей философии. Папаша Сол читал и штудировал Беркли и Юма, Канта и Хайдеггера. Он примирил Фому Аквинского с этическими императивами бедных кварталов и отверг Ницше, как очередного никчемного, самовлюбленного щеголя, задиристого и болезненно обидчивого.

Философия самого Папаши Сола не поддавалась выражению в словах и образах. Она была ближе к дзен-буддизму или изящной чепухе нелинейной математики, чем чему-либо еще, с чем приходилось сталкиваться Бремену. Сол отверг процветающий в мире расизм и сексизм, а также ненависть любого рода, но отверг без гнева. Он плыл по волнам жизни со своего рода царственным величием – изящная египетская барка среди жесткого морского сражения между греками и персами – и до тех пор, пока в его мирную и бессловесную задумчивость не вторгались, позволял миру заниматься своими делами, а сам «возделывал свой сад».

Папаша Сол читал «Кандида»[7].

Иногда Джереми искал убежище в медленных мыслях старика, как маленькое судно укрывается под защитой скалистого острова, когда океан становится слишком бурным.

А воды жизни, как правило, были очень неспокойными. Даже для солипсических размышлений Папаши Сола. Так что убежище они давали ненадолго.

* * *

Бремен лучше любого из живущих на земле людей знал, что мозг человека не похож на радио – он не приемник и не передатчик, – но к концу лета, проведенного на задворках Денвера, у него возникло ощущение, что кто-то настраивает его разум на все более мрачные волны. Волны страха и бегства. Волны силы и присвоенной власти.

Волны насилия.

Нейрошум усиливался, превращаясь в крик, и Джереми все больше пил. Путаница в мыслях помогала, а головные боли отвлекали. Но лучше всякого алкоголя защищало присутствие Папаши Сола.

Однако крик не стихал – вокруг него и над ним.

Уличные банды демонстрировали свои цвета и разъезжали в микроавтобусах по чужой территории в поисках приключений или разболтанной походкой фланировали по эстакадам, группами по три-пять человек. Они были вооружены маленькими револьверами калибра.32, тяжелыми автоматическими пистолетами калибра.45, обрезами и даже похожими на игрушки «Узи» и «Мак-10». Нарывались на неприятности, искали повод для злости.

Бремен забирался в свою коробку, пил, сжимал ладонями пульсирующую болью голову, но жестокость захлестывала его, пронзала насквозь, словно укол злобного адреналина.

Стремление причинить боль. Жажда насилия. Порнографическая концентрация уличного насилия, приходившая в череде образов и криков, разворачивалась в замедленном темпе, словно любимое видео.

Джереми чувствовал, как от совсем простого действия вроде нажатия спускового крючка или выхватывания ножа бессилие превращается в силу. Он чувствовал возбуждение от страха жертвы, чувствовал вкус ее боли. Боль – вот что предлагалось другим.

Большинство жестоких людей, к сознанию которых прикасался Бремен, были глупыми… зачастую поразительно глупыми, а многие усиливали свою глупость наркотиками… Но хаос их мыслей и воспоминаний не шел ни в какое сравнение с пахнущей кровью ясностью их неотступной, вызывающей сердцебиение и сексуальное возбуждение потребности в тех секундах насилия, которыми они наслаждались. Память об этих действиях хранилась не столько в их мозгу, сколько в руках, в мышцах и в чреслах. Насилие поднимало самооценку. Насилие уравновешивало все те тоскливые часы, когда они ждали оскорблений или терпели их, бездельничали и смотрели телевизор, зная, что ничто из увиденной на экране роскоши им не доступно… Ни машины, ни дома, ни одежда, ни красивые женщины, ни даже белая кожа… И что еще важнее, эти секунды насилия были предметом зависти тех мелькающих в телевизоре или на киноэкране лиц… которые только изображали насилие, с его выхолощенными эмоциями и пакетиками с фальшивой кровью.

В своих лихорадочных снах Бремен слонялся по темным переулкам, заткнув за пояс пистолет, и искал кого-нибудь – не с тем цветом кожи, не с тем выражением лица. Он превратился в Посланца Боли.