Полый шар

Может быть, продолжатель традиции европейского модернизма? Но и это не совсем корректно. С одной стороны, да, несомненно, но с другой стороны – в поэзии Афанасьевой, как впрочем, и некоторых других современных авторов, модернистская «метафизическая» лирика радикально трансформируется. Я имею в виду то, что в такой поэзии при всей ее метафизичности почти нет культурных аллюзий, архетипов, мифологем, идеологем, как отмечала уже о стихах Афанасьевой Ольга Балла: «Здесь – одни экзистенциалы: жизнь, любовь, смерть. «…» Мир Афанасьевой – мир почти до Адама, – нет, вернее, уже после того, как Адамова эпоха закончилась, исчерпала свой – мнившийся неисчерпаемым – запас имен». И, если можно говорить о каких-то предпочтениях в поэзии и даже собственных стратегиях письма, то мне сегодня близок именно такой тип поэтического высказывания. Ничего искусственного, никаких рукотворных или мысленных идолов в этом новом мире не осталось, люди остались наедине с миром без всяких посредников, и в нем остается только жить и заниматься самыми простыми вещами, например, любить друг друга, петь, летать. Ничего лишнего, «только голый мир, огненный логос». И еще – воздух, земля, вода, огонь, свет, человек, яблоко, любовь, нежность, страх, отчаяние, молчание, белизна, песня.

Если продолжать о том, откуда растут корни у поэзии Афанасьевой, надо называть многих: российскую поэзию 90-х гг. – поэзию «Вавилона», и, конечно, особенно любимых Афанасьевой Ольгу Седакову и Пауля Целана. По признанию самой Афанасьевой, большое значение для ее поэзии имеет также взаимодействие с музыкой, джазовой и академической. Стихотворения Афанасьевой действительно напоминают современный джаз, и ей в высшей мере свойствен интерес современной музыки к тишине, к совмещению звучания и пауз, когда звуки словно бы прорастают сквозь тишину (ср. то, как Манфред Айхер, руководитель известного европейского музыкального лейбла ECM (editions of contemporary music), определил эстетическую программу своей деятельности: «Лучшие звуки после тишины»). Песнь и молчание постоянно появляются в стихах Афанасьевой. Этот «разговор молчанием» подчеркивает и внешнее тяготение к минимализму в стихах Анастасии, отсечение всего лишнего, минимум метафор и эпитетов, разбивка стиха паузами. Подобные художественные приемы напоминают нам одного из значимых для Афанасьевой авторов: Геннадия Айги, для которого мотивы пения и молчания и мотив белизны были одними из ключевых. Одно из моих любимых у Айги:

боярышник – при пении молчащий
как бог молчащий – за звучащим Словом

(Г. Айги)

В «Поэзии-как молчании» Айги писал: «Молчание – как «Место Бога» (место наивысшей Творческой Силы)». Соответствующий же цвет – белизна.

Афанасьева пишет:

Красное дерево в поле
Желтые городские клены
Круглые коричневые каштаны
Молчанием говорят со мной
И я отвечаю – вместе с хором,
Который все поет:

«…»

Поем в молчании

Громко молчим

Поэзия для Афанасьевой – это давание слова самим вещам, и здесь мы, конечно, вспоминаем Хайдеггера, писавшего о «превращении речи в почти потаенно журчащий песенный отголосок несказанного сказа».

В близком к этому смысле Афанасьева пишет:

неявная речь
из глубины яви,

об одном,

единственно важном,
том самом

Или

По ту сторону яви
Тоже существует песня.

Иногда эти стихи кажутся парадоксально-неожиданными, иногда – вдруг – оборачиваются чем-то с детства знакомым. Вот колдовское, народное, сказочное заборматывание:

Что движет все,
что движется,

Что слышит все,

что слышится,

Что видит все,

что видится.

Свободный стих у Афанасьевой соседствует с ритмизованным и рифмованным, они легко переходят друг в друга. Так, например, иногда изнутри свободного стиха вдруг пробивается вполне четкий ритм, и философское стихотворение легко переходит в детскую песенку или считалку.

Новые стихи Афанасьевой – это своего рода медитации. Иногда – в прямом смысле слова: в зеленом видится ящерка, созерцание объекта приводит к осознанию тождества с объектом:

Я смотрю на клен и становлюсь кленом;
Я смотрю на себя и становлюсь собой