Полынь чужбины

Когда бываю в зарубежных командировках, в туристских поездках, порой встречаюсь с эмигрантами, давними и нынешними. У них много общего. Как правило, это суетливые, иногда просто жалкие люди. Все им кажется, что их подслушивают, что за ними следят. Для самоуспокоения они читают взахлеб «диссидентскую» литературу, точнее, макулатуру. Глубокомысленно дискутируют «о тяжком и жутком положении в Советском Союзе», заглушая пустопорожними разговорами, как наркотиками, свое сознание.

Спорить с ними — пустая трата времени, потому что аргументы их опираются на извращенные факты и превращаются в самое откровенное злобствование. Когда же их никто из «своих» не слышит, они мнут вам лацкан пиджака и заискивающе шепчут: «Скажите,. а что мне будет, если я вернусь?»

Что можно было ответить, скажем, бывшему ленинградскому аспиранту? Не «диссиденту», просто человеку, который «забыл» возвратиться из командировки домой. За пределами Родины антисоветских заявлений он не делал. «Шикарную» жизнь, о которой грезил, получил, приобретя типично западную свободную профессию — сутенера. В мире животных потребительских устремлений каждый пристраивается как может.

— Я бы все отдал, лишь бы вернуться...— он сказал это в заключение с каким-то надрывом».

Не правда ли — исследовательская сфера для «патопсихологии и этики»!

Большой музыкальный учитель и взрослых и особенно детей, Дмитрий Кабалевский как-то на необыкновенном уроке— в Колонном зале Дома союзов заметил: идущее от проявлений жизни сочетание отобразительных красок нескончаемое...

Каких только порой драматических «сочетаний» в человеке не обнажила смена эпох, восхождение в тяжкой борьбе, в муках социально преобразующей революции!

Дневниковые записи старого русского офицера, через которые прошли многие и многие, разные «краски» живого сознания и живой души, приоткрывают нам сущий ад людских крушений, катастроф — и кричащих людских мольб, поиски спасения от гибели.

Эмигранты были всегда при драматических поворотах истории. Но разве не бывает, что при революционных ломках старого уклада жизни у многих личностей (именно личностей, а не серостей, посредственностей) возникает некоторая «лихорадка» в восприятии вещей? И тогда, по одному мудрому писательскому определению, «человека начинает крутить, как сухой лист на земле под ветром», порой чисто случайные обстоятельства могут толкнуть его «не туда»...

Вот еще одна поучительная история. Ее мы тоже нашли в дневниковых записях Кости Найдича с его припиской: «Ненапечатанная корреспонденция из Англии (черновой набросок)».

...Как-то, приехав вместе с советским композитором Дмитрием Кабалевским в Лондон, украинский поэт Павло Тычина случайно встретился, по его признанию, с «дуже вже цікавим земляком». Впрочем, встреча была неслучайной. Мы с Филиппом сами искали ее.

В Лондоне Филипп довольно давно, и занесло его туда, как я знаю,— писал Найдич,— «ветром», который неожиданно задул против него в одном киевском районе. Разные бывают ветры — теплые и леденящие, ласкающие нежным своим дыханием и сбивающие с ног. «Ветер», которым снесло моего земляка Филиппа к далеким берегам Темзы, возник из ничего. За давностью времени лондонская исповедь земляка Тычины не таила в себе никаких расчетов — разжалобить ли знаменитость, прибывшую с родины, очернить ли что-либо из прошлого. Нет. Просто облегчающий душу «попутный» разговор — тоска по родным краям, по Днепру не подвластна годам (мы, эмигранты, это хорошо знаем).

В гимназии одного городка на юге Украины на него сразу обратили внимание: голова — на удивление. Самое трудное в точных науках ему открывалось, как говорится, с первого прикосновения. После гимназии местное земство направило его на свои деньги как особо одаренного в Киевский политехнический институт. В пору студенчества меня познакомил с ним Дмитрий Кочергин в театре Геймана по Меринговской улице. Он дружил тогда еще с одним политехником Остапом Рыбачуком, приехавшим в Киев с Волыни. Все вместе мы часто собирались на квартире у Кочергиных в Липках, на улице Ле-вашовской, как раз возле одной из первых в Киеве аптек. Мы любили бывать в домах, где останавливались Бальзак, Лист, Гоголь. Но всегда настоящим праздником были зимние мальчишники-пикники в дачной Дарнице, среди вековых сосен, куда с шумом добирались в переполненных вагонах чугунки.

Филипп был бесподобен на этих пирушках. Он всегда выбирал тихое место, там, где ночевали косули. И каждый раз подчеркивал: учитесь, мол, у наших младших братьев выбирать уютное местечко, видите, как они словно за бруствером прячут грудь, ложатся навстречу ветру, чтобы потоки воздуха скользили вдоль шерсти; лежат и слушают, как играет ветер в дятловых гнездах на верхушках старых дубов...

В один миг мастерил Филипп треногу, разжигал костер, а Остап варил изумительный казацкий кулеш с салом, приговаривая:

— Казацкий кулеш — это такой, чтобы ложка стояла в нем. И вообще, лучше нашей кухни я ничего на свете не знаю.

Я тогда взорвался:

— Надоел, Остап, твой квасной патриотизм.

Он вдруг схватил меня за грудь.