Полынь на снегу (Повести, рассказы)

Бинтов у нее уже мало осталось, медикаментов и того меньше, а раны у парней гноились. Инна старалась скрыть свое беспокойство, не умолкая говорила о чем-нибудь, пока перебинтовывала сначала Кузю, потом Слободкина.

Каждый из них молчал, не проронив ни стона, боясь, чтоб из-за его раны не задержались они тут. Скорее в путь!

Опять они подобрались к самому шоссе и пошли вдоль него, продираясь сквозь кусты, яростно отмахиваясь от комаров, проваливаясь по колено в болото. Шли долго, с частыми остановками. На шоссе было совершенно тихо.

— Спят еще, — решил Кузя.

— В деревне спят? — удивилась Инна.

— Не в деревне, а немцы. В деревне-то уж, поди, наработались.

— Да какая теперь работа, если немцы кругом, — сказал Слободкин. — Не представляю даже, что там может сейчас твориться.

Через некоторое время набрели на проселок, свернули на него. Сразу стало спокойней на душе: тут уж где-то совсем близко деревня. Вскоре и в самом деле на взгорке увидели несколько белых мазанок. Но, несмотря на утренний час, ни дымка над крышами, ни единого признака жизни не обнаружили.

Решили ночи не дожидаться. Огородами прокрались к ближнему сараю. Там было пусто. Из сарая, оглядевшись, подползли к крайней избе. Кузя приподнялся, заглянул в окно.

— Ни души.

Все трое поодиночке проникли в полуоткрытую дверь. На полу были разбросаны какие-то вещи, рыжий язычок лампады перед образами лизал темноту.

— Ничего не пойму, — развел руками Кузя, — куда все подевались? Эй! Есть кто-нибудь?

— Ой, лихо нам, лихо… — прохрипел с печи старческий голос.

— Кто тут? Хозяин, вставай, свои мы.

— Я не хозяин. — Из-за шторки показалось помятое, со всклокоченной бородкой, бледное лицо старика. — Немец хозяин теперь. Ишь чего натворил. И добро все уволок, и людей распугал, и сказал: повесит на суку каждого, кто в колхозе. А мы все в колхозе. Ну, народ в лес и подался. Только я вот, убогий, один. А вы сами-то отколь?

— Солдаты мы, папаша.

— И девка солдат?

— Тоже с нами.

Старик свесился с печи, слезящимися глазами уставился на Инну.

— Сколько те лет-то?

— Восемнадцать.

Старик перекрестился.

— А мамка твоя где?

— В Гомеле.

— Голодные небось?

Ребята промолчали.

— В огороде картошка. Копайте сами. Больше нечем угощать. Все обобрал, до последней крохи. Курей порезал. Копайте и уходите — шоссейка рядом, — не ровен час опять набежит.

— А вы-то как же, папаша? Может, подать вам чего?

— К ночи старуха придет, она и подаст.

Он сбросил с печи мешок, на котором лежал.

— Копайте, говорят. Проворней только.

Поблагодарили старика и вышли. Кругом было все так же тихо.

— Как на кладбище, — сказал Кузя. — Куда же все-таки люди ушли? Почему ни один в лесу не попался?

— Лес велик, встретим еще, — отозвалась Инна. — Мне старого жалко.

— Да-а…

Они забыли про все — про голод, про усталость, про боль. В груди закипало такое чувство, какого еще не испытывали.

— Это ж надо! А? «Не хозяин я здесь». Лежит человек на сложенной своими руками печи, а хозяином тут немецкий солдат оказывается!

Кузя выругался.

Инна отвернулась.

— Тут и мы виноваты, — решительно заявил Кузя.

Слободкин поглядел на него — не ослышался ли?

— Мы, мы! — убежденно повторил тот. — Парашютисты! Первая скрипка! Где она, первая? Не слышно ее что-то. Раскидало нас, как котят. Ходим-бродим по лесу, голодные, побитые, костер разжечь и то боимся. Горе…

На Кузю страшно было взглянуть. Сжав кулаки, он глядел в сторону шоссе. Казалось, появись там сейчас немцы — ринется на любые танки хоть с голыми руками.

— Гады, вот гады… — прохрипел он в бессильной злобе.

Инна попробовала отвлечь его:

— Я предлагаю накопать все-таки картошки.

Она неумело начала дергать ботву. Кузя почему-то рассердился:

— Да не так же, не так!

Инна обиделась, на глазах у нее появились слезы, она отвернулась.

Кузя рассердился еще больше.

— Вот как надо! Вот как! — Он, отставив раненую ногу в сторону, наклонился, с остервенением ухватился за картофельную ботву пониже, высоко над головой поднял вырванный куст с обнажившимися клубнями. — Вот так, понимаешь?

Да так и застыл, прислушиваясь к какому-то далекому, едва различимому звуку. Звук приближался быстро, уже через несколько секунд все трое поняли: самолет!

Картофельный куст выпал из рук Кузи. Он отряхнул с ладоней землю, сорвал с плеча автомат. Еще через мгновение шагнул в сторону, лег на спину. Самолет шел точно на деревню, слух не обманул Кузю.

В нарастающем грохоте отчетливо прозвучала дробь Кузиного автомата.

— По мотору бил? — спросил Слободкин, когда все стихло.

— По мотору.

— Все равно зря. Это если целый батальон строчить будет, кто-нибудь, может, и угодит в щелочку.

— А ты вместо того, чтоб речи произносить, взял бы да попробовал, — огрызнулся Кузя.

Стихший было рокот мотора стал нарастать с новой силой.

— Ну, теперь не зевай! — рявкнул Кузя.

И все трое они повалились в ботву.

Слободкин уже ничего не слышал — ни самолета, ни Кузи. Слова Поборцева возникли почему-то у него в памяти: «Угол упреждения, ясно? Угол упреждения, сила ветра, скорость полета…» И голос собственной ярости: «Ну, давай же, давай, растяпа!»