Полынь – сухие слёзы

– А я останусь, – не глядя на него, ответил отец. – Не хватало мне ещё в бега кидаться в мои-то годы… Да мать с дитями тут на расправу оставлять. Я вас, сынов, на лихое дело благословил, я и отвечу. Да к тому ж, покуда власти понаедут, покуда разберутся, покуда в острог полсела сволокут, мы уж и рожь убрать успеем и, бог даст, овсы тож. И соскирдуем. А там пусть хоть вешают, со спокойным сердцем пойду: обмолотить бабы и без нас смогут…

Отец Никодим, до этого молчавший и только встревоженно следивший глазами за Силиным, чуть заметно кашлянул. Прокоп сразу же умолк и повернулся к нему.

– Чего, отче?

– Я тебе, Прокоп Матвеич, вестимо, не указ, – волнуясь и комкая в кулаке и без того спутанную бороду, начал священник. – И сынов судьбу едино тебе решать. Но, чем в бега очертя голову кидаться, может, лучше к барину их отправить?

– К барину? – растерянно переспросил Прокоп. – К нашему? Да как же это можно?..

– А отчего ж нет? – не встретив прямого отпора, живо заговорил отец Никодим. – Ты вспомни, сколько мы с тобой говорили про то!

– Барину не до нас, – угрюмо ответил Силин. – Барину бы только вовремя годовые получить, а это Упыриха всегда в наилучшем виде устраивала. У других, что ль, не так же? Баре за морем мотаются, им и дела ни до чего нету, а чёрный люд убивается…

Священник, почти бегом перейдя комнату, взял Силина за вылинявший рукав рубахи и горячо, убеждённо начал:

– Прокоп Матвеич! Барин-то наш молодой, почитай, в твоей избе вырос! С твоими сынами дружбу имел, в твоём дворе первый раз верхом на лошадь сел… Нешто забудется такое? Ты и сам сколько раз хвастался! Да и молод он ещё, Никита Владимирыч… По моему счёту, только-только двадцать седьмой годок пошёл, авось сердце-то ещё корой не заросло. Опять же, в столицах господа по-другому мыслят, книги читают, духовную пищу имеют, не то что здесь, в буераках-то… Сам разумеешь, какие нравы тут, в захолустье!

– Свинью в шелка заверни, всё едино свинья будет, – упрямо пробурчал Прокоп, но видно было, что он уже колеблется, и отец Никодим заговорил ещё настойчивее:

– Как знать, Прокоп Матвеич, авось барин-то вспомнит о нас, грешных… К тому ж ему всё равно сюда приехать надобно будет, чтоб хозяйство осмотреть да нового управляющего сыскать, коль сам здесь проживать не изволит… Подумай сам, куда ведь лучше окажется, коли твои сыны к нему сами с повинной явятся, всё как есть расскажут в доподлинности, да Устинья Даниловна с Татьяной Якимовной ему в ноги повалятся…

– Да куда им являться-то, отче?! – заорал, забывшись, Прокоп. Тут же спохватившись, заговорил шёпотом: – Ты ж сам сколько раз говорил, что и не знаешь, где ныне барин проживают!

– Знаю теперь, – гордо ответил отец Никодим, вздёргивая спутанную бороду. – Когда в последний раз в уезд ездил, мне Амалия Казимировна почту отдала, так я с письма её барину адресок-то и списал! Как чуял!

– Давно это было? – с нетерпением спросил Прокоп.

– Недели полторы… Я тебе всё сказать хотел, да не поспевал: в поле все убивались… Посылай сынов, Прокоп! А опосля и я всё как есть подтвержу, и всё село в том присягнёт!

– А коли нет?! – не мог успокоиться Силин. – Коли барин этих дурней и слушать не захочет, а сразу же солдатов кликнет да в острог обоих?.. И девок вместе с ними?!

Священник вздохнул. Долго собирался с духом, прежде чем говорить снова. Наконец медленно, тяжело сказал:

– Может и так статься. Может, Прокоп Матвеич. Я потому на своём и не стою. Но коль в барине милости не окажется, тогда и нам, грешным, вовсе пропадать тут. Другой-то управляющий, может статься, ещё хуже будет. И то ещё барину понять надобно, что, коли б не твои сыны, то и до прямого бунта недалеко оказалось бы.

– Вот это верно, – сквозь зубы сказал Прокоп. На лбу его вздулись две сизые жилы, он долго, мучительно думал, уставившись в пол. Никто не решался нарушить его мыслей. Антип и Ефим словно вросли в пол, Устинья зажала себе рот ладонью, и на лице её остался, казалось, только один огромный синий глаз: второй заплыл, взбух чёрным синяком. Утреннее солнце уже заполнило собой всю комнату; в широком луче, падающем из-под вышитой занавески, роились пылинки, и муха, угодившая в паутину, надсадно гудела под самым потолком. Отец Никодим, беззвучно шевеля губами, молился перед иконами.

Прокоп перебил его молитву без всякого почтения.

– Отче, да ведь как же?.. Антипка-то с Ефимом… Они ж… Как же они, ежель даже и до барина доберутся, рассказать-то ему смогут? Двух слов не свяжут, что толку-то с них, болванов?!. Барин их слушать с третьего слова устанет да, чтоб не мучиться, власти кликнет… Охти, господи, вот ведь наворотили делов, а коли б…

Отец Никодим вдруг всем телом повернулся к Силину, и тот растерянно умолк, впервые увидев на сморщенном, измождённом, всегда встревоженном лице сельского попа незнакомую решимость. Было очевидно, что отец Никодим только что окончательно утвердился в какой-то давно мучившей его мысли, и попадья, не сводившая с лица мужа испуганных глаз, даже привстала.

– Отец Никодим, батюшка, не губи ты на-ас… – безнадёжно протянула она.