Полынная Звезда

Не настолько он храбр.

Думаю над этим. Долго.

– Я могу прийти к этому один?

Кажется, мне удалось найти хорошую формулировку, потому что…

Он почти торопливо соглашается:

– Конечно. Двери в подножии башен не заперты и открываются внутрь, в Доме Стрел – тоже.

Так просто?

В душе я пожал плечами и сделал презрительную мину, однако снаружи это, надеюсь, не проявилось. И очень хорошо.

В цоколе каждой из башен была сводчатая дверца такого же стиля, как ведущая наружу, однако выйти было можно, лишь поднявшись наверх и пройдя по гребню стены, потому что три из четырёх дверей были заложены на засов, над которым мне отчего-то не захотелось трудиться, и лишь самая последняя распахивалась – не внутрь башни, а в небольшой дворик, совершенно лишенный растительности. К дому, поистине похожему на древнего змея: от смутно сереющего в вышине хребта отходят рёбра водостоков, небольшие круглые стёкла блестят подобно нагим чешуям, укрытым посреди плоских четырехгранных шипов. Наконечники стрел, что впились в грубую шкуру, тёмноугольную шкуру из базальта.

А внутри, за дверью из морёного дуба, было пусто, серо и очень высоко. Самоцветная мозаика пола ворожила невнятным узором, по стенам, казалось, бегут переливчатые ручьи. А в самой середине, на подобии креста или мольберта, возвышалась картина: игра света и тени на ней потрясённо замирала.

Не картина – портрет. Лучезарный в своей наготе юноша с запястьями, скрещенными над головой и привязанными к столбу виноградной лозой. Лицо печально, кудри увенчаны асфоделью, оперение одной стрелы, с ниспадающе малой капелькой крови, распустилось чуть пониже сердца, другое – в паху, над скудной набедренной повязкой. А боли – нет. Одна смертная, смертоубийственная нега во взоре.

Святой Себастьян. Я узнал его, хотя в мое время его почитали как могучего и непреклонного воина.

Но, возможно, такой образ оказался вообще непереносим?

Я ещё застал отголоски римских обычаев, а насчет греческих был наслышан, и понял Эугена. Не события, но куда более важное: душу.

Хотя несколько позже к этому прибавились слова.

Я вытягивал их из него осторожно, как нить из липучего клубка паутины. Медленно, стараясь не оборвать, не спугнуть уцелевшую внутри крылатую мошку.

– Когда старик берет в жены молодую красавицу – над этим у вас было принято смеяться? – однажды спросил меня Эуген.

Как мой король. Хотя не был вовсе старцем мощный воин, к пятидесяти годам достигший расцвета. Нет, судачить за его спиной, а тем более – высказываться в глаза не осмеливался никто, да и не приходило на ум. Ибо они были красивы запредельно – Ортос и Гуинивир.

Однако речь шла не о том.

– Когда ещё молодой человек берёт в жены опытную даму на десять лет его старше…

– Женится, Эуген? Не просто зовёт в дом или, прости Господи, на ложе. Она получила богатый удел после мужниной смерти?

– Родился сын. И это всё, что осталось от мужа. Иланте была умелая нянька и не по-женски образованна. Между нами с Тангатой было пять лет разницы, но учились мы от неё почти вровень: он нарочно, я мимоходом и как бы играя. И играли, и спали рядом в одной постели, когда я чуть вырос. И ни отец, ни мать не отличали своего от не своего.

Он был прекрасен, мой старший брат, сиянием чистого мужества. Копия своего отца: такой же темноволосый и сероглазый, и смуглая кожа его не тускнела во времена холодов, а брови и кудри – не выгорали на горячем солнечном свету. Я же пошёл в мать с её чужеземной хрупкостью. И неземным светом – так говорил много позже Тангата, названный в честь гибкого старинного клинка. Помнил ещё младенцем…

Снова двусмысленность и недоговорённость. Эуген сделал долгую паузу, я не посмел её перебить. Тем более что пустота много красноречивее наполненности, а умолчание – речи.

– Читать мы начали вровень: я был одарён. Письма мне пока не разрешали, с моими хрупкими пальчиками. Воинское искусство преподали ему одному, хотя в гимнастике я немногим уступал уже тогда. А в играх мы оба заводили всех окрестных юнцов, ввязывались во все драки (на губы Эугена снова набежала та удивительная улыбка) и непременно побеждали. Одни или во главе нашего отряда.

– Разве вы не были знатны или хотя бы состоятельны?

– Отчего тебе пришла в голову такая мысль? Оба наших родителя были родовиты, но богатство – это как река, вода в ней мелеет или прибывает.

– Это из-за ваших сотоварищей. Пустое.

– Когда никто за вас не боится, что вы весь день и всю ночь рядом, рано или поздно случается…

Молчание, куда более глухое, чем раньше. Что и говорить – я знал, как к этому приходят. В полусне и рядом с иной жизнью и иным теплом – а тут был и вовсе не чуждый материал. Обучая простой чистоплотности, когда оба моются в бассейне с горячей водой или у потаённого источника. Шутки ради пытаясь сравнить то, что кажется общим у обоих, но у малыша – куда более трогательным. Но восхищает куда более своего собственного.

– Я начал первый, – Эуген жёстко перервал измышления. – Совсем малолеткой и по одному лишь недомыслию, это верно. Но и когда догадался – не перестал. Я позор семьи и проклятие рода.