Полжизни

Дома, на вакаціи, мнѣ просто зазорно стало отцовскихъ денегъ. Онъ, по родительскому самодовольству, лѣзъ изъ кожи, сколачивая мнѣ сто-рублевую стипендію. А у него отъ мачихи родился третій бутузъ; да моихъ «единоутробныхъ» было цѣлыхъ пять штукъ. Жалованья магистратскому секретарю въ уѣздномъ городѣ, хоть и съ «благодарностями», на такую ораву не хватитъ.

За пѣвчество я и схватился обѣими руками, сталъ сейчасъ же у соборнаго регента нотамъ учиться и на скрипицѣ пилить, чтобы хоть слухъ-то свой немного оболванить.

— Вытяну-ли я хоть что-нибудь? спрашивалъ я неоднократно у регента.

— Больше вы, сударь, желудкомъ забираете; но когда нотамъ обучитесь, то, можетъ статься, и октаву себѣ нагудите.

Ну, я и нагудѣлъ.

Когда, по пріѣздѣ съ вакацій, явился я къ университетскому регенту, коренастенькому медику-четверокурснику, изъ семинаристовъ, онъ, испробовавъ меня, сейчасъ же безъ запинки и выговорилъ:

— Весьма удовлетворительно-съ для второй октавы.

«Вторую октаву» помѣстили на государственные харчи въ пѣвческой комнатѣ и предоставили ей, кромѣ того, обѣдъ за студенческимъ столомъ, казенную баню и казеннаго цирюльника.

Пѣвчіе въ то время жили въ университетскомъ зданіи особнякомъ, «съ прохладцей», какъ про нихъ выражались студенческіе дядьки. И въ самомъ дѣлѣ имъ было житье. Инспекторъ, по разъ заведенному обычаю, имъ покровительствовалъ, а стало быть и экономъ ублажалъ ихъ. Мерзостный былъ это человѣчишко, но такъ и лѣзъ намъ въ душу, завтраками угощалъ въ «двунадесятые» праздники, пуншами поилъ, доставлялъ на иодержаніе казенные мундиры, даже въ комнатахъ приказывалъ не смолкой, а аптекарскимъ порошкомъ курить. Дишканты и альты набирались у насъ изъ учениковъ уѣзднаго училища. Такъ и ихъ экономъ всячески ласкалъ, точно они были подъ особымъ благоволеніемъ начальства.

Пѣвчему студенту жилось совсѣмъ не такъ, какъ казенному: онъ не зналъ помощниковъ инспектора, приходилъ ночью, когда хотѣлъ, спалъ у себя въ комнатѣ, а не въ общихъ спальняхъ, сидѣлъ дома въ халатѣ, а не въ вицъ-мундирѣ, въ церковь шелъ въ» разстегнутомъ мундирѣ, безъ шпаги и шляпы. И на всякія его провинности смотрѣли сквозь пальцы. Поэтому казевные насъ и не долюбливали, считали даже ябедниками и чуть не «тайными іезуитами», во всякомъ случаѣ «ханжами» и «семинарскимъ отребьемъ».

А на самомъ-то дѣлѣ я нашелъ въ своей комнатѣ четверыхъ такихъ же ябедниковъ и ханжей, какимъ и я былъ. Двое изъ нихъ дѣйствительно были семинаристы. Во второй комнатѣ жилъ регентъ и два тенора: онъ семинаристъ — они изъ гимназіи. Наша «басовая» комната зажила очень дружно. Въ семинаристахъ я распозналъ сразу двухъ кряжей, «зубрилъ-мучениковъ», но не тупицъ и не пошляковъ. Ужь коли семинаристъ, безъ гроша въ карманѣ, добьется университета — въ немъ побольше пороху, чѣмъ въ любомъ первомъ ученикѣ гимназіи. Мы сходились туго; но никакого вздору, забіячества, фанфаронства у насъ и въ поминѣ не было. Когда же приглядѣлись, то стали другъ друга подталкивать.

IV.

Каждый изъ насъ уже созналъ тогда, съ какимъ головнымъ убожествомъ «отмахали» мы нашъ университетскій вступительный экзаменъ. Хвалиться другъ передъ другомъ было рѣшительно нечѣмъ: одинъ ругалъ семинарію, другой гимназію — большаго разнообразія въ выводахъ не замѣчалось. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ вспомнить: какз и чему насъ учили, и, право, чудно становится, что мы еще вышли кое-какъ грамотнымъ народомъ. Я, напримѣръ, въ гимназіи не сходилъ съ перваго мѣста первой «парты», и въ моей студенческой конторкѣ лежалъ футляръ съ золотой медалью, выданной: «преуспѣвающему». Но въ чемъ же я преуспѣлъ двадцати безъ малаго лѣтъ отъ роду? Кромѣ тупыхъ учебниковъ и русскихъ «образцовыхъ» писателей, я почти-что ничего не читалъ. Книги, въ родѣ «Космоса», рѣдко попадали въ наши руки изъ рукъ учительскихъ, а брать журналы въ единственной городской «библіотекѣ для чтенія» было не на что. Подъ литературными впечатлѣніями того, что перепадало иногда отъ знакомыхъ и товарищей, и начала голова немного работать. Въ то время «Отечественный Записки» и «Современника для чтенія гимназистамъ не выдавались; и это не очень давно, всего какихъ-нибудь двадцать лѣтъ. Я еще куда не старикъ, а при такихъ-порядкахъ учился. Объ какихъ же нибудь стремленіяхъ, гражданскихъ чувствахъ, смѣломъ протестѣ, серьезности труда и уваженіи личности — смѣху подобно и говорить! У насъ инспекторъ товарища моего, изъ шестаго класса, такого же «вѣликовозрастнаго», какъ и я, поставилъ въ соборной на колѣна, передъ цѣлой гимназіей и, ходя мимо взадъ и впередъ мелкими шажками, плевалъ на полъ вокругъ него, а потомъ заставлялъ его ладонью вытирать на полу. И за что? За то, что онъ «обидѣлъ» какого-то барченка изъ втораго класса, т.-е. просто пихнулъ его, чтобы тотъ не приставалъ и не кричалъ ему (его звали Макаръ Сусликовъ):

«Ѣхалъ отецъ Макарій

«На кобылѣ карой!

Сусликовъ былъ изъ цеховыхь и не ушелъ отъ солдатства, по неимѣнію увольнительнаго свидѣтельства.