Ползучий плющ

Тем не менее Триш пролистала стопку присланных Кристофером листов и обнаружила, что это был отчет об одном особенно сложном австралийском деле, которое лишь подтвердило ее собственные сомнения насчет того, можно ли разрешать рожать и воспитывать детей людям, совершенно к этому не приспособленным.

Отодвинув в сторону распечатку и стараясь не думать о фигурировавших в деле двух детях, подвергавшихся жестокому обращению, она снова обратилась к газетам. Одна из них поместила на первой полосе большую фотографию Антонии и Шарлотты. На Антонии был сшитый на заказ строгий черный костюм, волосы только что высветлены, сдержанный макияж. Шарлотта — в хлопчатобумажном комбинезоне, с мордашкой, перемазанной шоколадом, — размахивала липкой на вид ложкой.

Триш узнала фотографию, изначально иллюстрировавшую статью о делающих успешную карьеру деловых женщинах, которым удается при этом сохранять свои человеческие качества и прекрасно заботиться о детях. Всем, кто знал Антонию, было ясно, что фотография тщательно срежиссирована. В обычной обстановке Антония никогда не приблизилась бы в этом костюме к такому чумазому ребенку, а самое главное — не позволила бы есть шоколад. У Антонии всегда были чрезвычайно завышенные стандарты в отношении аккуратности и питания Шарлотты.

Кроме портрета матери и дочери в газете поместили также и снимок игровой площадки. Для детей постарше там был ряд высоких качелей, свисавших с похожей на виселицу деревянной конструкции, и несколько качелей поменьше с сиденьями-корзинками для малышей. Большая горка, в очереди на которую стояла Шарлотта, высилась на заднем плане, как всплывающее морское чудовище. На снимке, сделанном, вероятно, на рассвете, до открытия парка, детей не было, но было понятно, что очередь на горку тянулась бы вдоль огороженной забором стороны площадки — напротив входа.

Высота забора равнялась примерно половине высоты горки. Масштаб отсутствовал, так как на снимке не было ни одного человека, и трудно было определить точную высоту забора, но он все же казался слишком высоким, чтобы можно было, перегнувшись через него с другой стороны, схватить ребенка. Это означало, что тот, кто увел Шарлоту, убедил ее покинуть очередь и пересечь всю площадку — до ворот.

— Собака, которая не лаяла ночью, — сказал Триш, смутно припоминая рассказ,[5] который мать читала ей во время их совместного увлечения Шерлоком Холмсом. Это увлечение продлилось почти три месяца, когда Триш было девять или десять лет, через некоторое время после ухода отца.

Размышляя, кому же Шарлотта могла довериться настолько, что без возражений вышла из очереди, Триш почувствовала, что дрожит и ее голые ноги покрылись гусиной кожей. Она отложила газеты, приняла очень горячий душ и оделась.

В тот день она переехала через Темзу, пересекла Сити и далее повернула на запад, до Кенсингтона, где чудом нашлось место у счетчика для парковки недалеко от парка. Взяв фотоаппарат и закрыв машину, она отправилась осматривать игровую площадку. По пути Триш обратила внимание на несколько желтых объявлений с призывом сообщить сведения о похищенном в субботу ребенке, а потом ее остановил констебль в форме, который задал множество вопросов, занося ответы на лист бумаги, закрепленный в жесткой папке. Триш ответила как можно полнее, сообщила свое имя и адрес и объяснила свою связь с делом; после этого она пошла дальше.

Газетный снимок давал довольно верное представление о площадке, Триш поняла это, добравшись до нее. Измерив шагами расстояние между горкой и воротами, она пришла к выводу, что здесь не меньше тридцати ярдов. Кроме того, подтвердилось впечатление, что забор слишком высок, чтобы можно было перенести через него ребенка, не поставив с обеих сторон лестницу. А вот горка оказалась совсем не такой высокой, как она ожидала. Удивленная Триш сообразила, что ей представлялись горки времен ее детства, на которые она смотрела глазами ребенка ростом в три фута шесть дюймов.

— Триш! Что ты здесь делаешь?

Оторвавшись от разглядывания забора, она обернулась и увидела Хэла Марстолла, друга Эммы Нэтч. Из любви к Эмме Триш заставляла себя хорошо относиться к Хэлу, но пока в этом не преуспела. Он был довольно симпатичный и приятный собеседник, но Триш чувствовала себя не в своей тарелке с мужчинами, обладавшим таким бьющим в глаза обаянием и красотой. Мешала и его работа — Триш не покидало ощущение, что он всегда на посту и ради сенсационной новости пожертвует лучшим другом.

Триш была убеждена, что журналисты, подобные Хэлу, работающие в газетах вроде «Дейли Меркьюри», используют преступления против детей для того, чтобы управлять эмоциями не слишком умных людей, у которых нет других забот и которым больше нечем заняться. Когда таких людей распаляют, то в гневе они способны причинить ужасающий вред. То, что гнев зачастую был совершенно справедлив, не влияло на мнение Триш; по ее убеждению, суд Линча нельзя было оправдать ничем.

— Думаю, в основном то же, что и ты, если только ты не сменил работу, Хэл.

— Я? Нет, я по-прежнему в «Меркьюри».