Помеченный смертью

– Там проверить надо, все ли чисто. Зайди, осмотрись. Чтобы не было никого, только мать. А я тебя здесь подожду.

Полина осторожно тронула ладонью его волосы. Жест был добрый и тревожный одновременно.

– Что происходит? – спросила. – Ты боишься чего-то?

– Потом объясню. – Ползунов отвернулся. – Иди.

Он наблюдал, как Полина перешла улицу, толкнула калитку и скрылась во дворе. Ее долго не было, так показалось Ползунову, и он уже было решил уходить, как вдруг калитка открылась, выглянула Полина и махнула призывно рукой. Ползунов выждал еще немного и вышел из укрытия.

Двор зарос травой. Немытые молочные бутылки грудой лежали у крыльца. Собачья будка была пуста, и краска на ней облупилась. Здесь царило запустение. Все это в мгновение отпечаталось в сознании Ползунова. Он повернулся к Полине, закрывавшей за ним калитку, спросил коротко:

– Ну?

– Она там, в доме…

Хотела еще что-то сказать, но не успела.

– Одна? – быстро спросил Ползунов.

– Да…

И опять не успела ничего больше сказать. Ползунов стремительно пересек двор, вбежал в дом. Мать сидела в комнате на стуле, сложив руки на коленях, и рассматривала что-то на стене. Так была занята, что даже не повернула головы, когда Ползунов вошел, только спросила, все так же вполоборота сидя:

– Это ты, дочка?

Ползунов остановился в дверях и выдохнул негромко:

– Мама!

Он ожидал, что мать бросится к нему и заголосит, и уже готов был принять ее в свои объятия, но она лишь замерла, и тогда он повторил:

– Мама!

Она не обернулась, так и сидела неподвижно, и Ползунов подошел к ней. Приблизился, склонился, она обернула наконец к нему свое лицо, и что-то в этом лице было не так, а в следующий миг Ползунов понял – она слепая. Ослепла. У него ноги подкосились, он осел, упал перед ней на колени, а мать протянула руки и стала ощупывать его лицо, едва прикасаясь кончиками пальцев. У него текли слезы, он впервые плакал с самого детства, всегда был крепкий, а здесь не сдержался и стоял на коленях, замерев, будто ожидал приговора, и вдруг услышал над собой:

– Гришенька!

Узнала его, увидела не глазами, а сердцем, и тоже плакала, из невидящих глаз бежали слезы.

– Сынок! – шептала. – Гришенька! Что же ты к мамочке своей так долго не шел? Вот ты, родименький.

И плакала. И Полина плакала, стоя в дверях и не смея приблизиться. А мать вдруг застонала и стала раскачиваться из стороны в сторону, колченогий стул под ней скрипел в такт ее движениям, и это была страшная музыка – женский стон, больше похожий на вой, и скрип старой мебели. Ползунов смотрел на мать с мистическим ужасом, и ему казалось, что волосы на его голове шевелятся. И когда уже с ума мог сойти от этого воя, вдруг скрипнула входная дверь. Ползунов резко поднялся и отступил к стене. Вошедшая женщина – она была одна – всматривалась внимательно в его лицо, и он отвернулся. Спросил у нее голосом, который и сам не узнал:

– Что с ней?

Мать все так же раскачивалась на стуле, будто не о ней шла речь.

– Слепая она.

– Я вижу, что слепая! – сказал Ползунов. – Почему она такая?

И пальцем в мать ткнул.

– Она больная. Рассудком повредилась…

Слова Ползунов слышал не очень отчетливо, будто сквозь вату, и чтобы от этого ощущения освободиться, даже взялся за голову.

– …с головой у нее что-то с тех самых пор, как у нее сына расстреляли…

И он понял все. Бросился к матери и закричал, захлебываясь в слезах и крике:

– Мама! Это я, Гриша! Меня не убили, мама! Вот он я!

Распластался на полу, обхватив материнские колени, будто хотел, чтобы она признала его наконец, но мать все так же раскачивалась и пела свою страшную песню, больше похожую на вой.

52

– А я тебя и не признала поначалу, Гриша, – сказала женщина.

Она нарезала толстые ломтики пахучего хлеба. Ползунов сидел за столом и смотрел в одному ему ведомую точку, и вид у него был отсутствующий. Полина забилась в угол старого скрипучего дивана и замерла, будто неживая.

– Говорили, что вроде тебя…

Женщина замолчала, не зная, как сказать.

– Что? – спросил бесцветным голосом Ползунов.

– Что расстреляли тебя.

Он только теперь поднял глаза.

– Нет, – сказал сипло. – Не расстреляли.

Еще надо было объяснить свое долгое отсутствие.

– В тюрьме я сидел.

Женщина отложила в сторону нож, которым резала хлеб, и скрылась в соседней комнате. Вернулась скоро, неся в вытянутом руке какую-то бумажку.

– Вот, – сказала. – Посмотри, что Нефедовне прислали.

Это было свидетельство о смерти. О его, Ползунова, смерти. Он держал страшную бумагу, и руки его дрожали, вдруг выронил свидетельство, закрыл лицо руками и сидел так нестерпимо долго, и никто не смел его потревожить. Наконец спросил, не открывая лица:

– Как она жила все это время?

– Да как жила? – сказала женщина. – Вот так и жила.

– Давно это у нее?

– Что?

– Ну, вот это… С головой.

– Почти сразу. Поначалу плохая была совсем, думали, что руки на себя наложит. А потом рассудком подвинулась. Я за ней хожу – то молочка, то хлебушка, да она не ест почти ничего. А потом и слепнуть начала.

Мать сидела здесь же с безучастным видом. Вряд ли она понимала, что речь идет о ней.

– А Тосик? Кирьян? Где они?

– Здесь, Гриша.

– Помогали хоть?

– Кому?