Помешательство

По ощущениям вместе со словами я был готов выдавить и собственное сердце: так неуравновешенно оно билось. И если бы я действительно мог руками залезть к себе внутрь и остановить его – я бы это сделал не раздумывая. Становилось невыносимо держать все в себе и хотелось просто от всего избавиться.

Она молча вынимает пачку из кармана своего шерстяного пальто вместе с зажигалкой и вручает мне сигарету. Я принимаю её дрожащими пальцами. Виктория это замечает.

– Боже, – говорит она. – Ты чего такой нервный? Расслабься.

И тут огонь вспыхивает перед моим лицом. Я зажимаю сигарету зубами и наклоняюсь к нему. Она близко. Так близко, что мне вспоминается тепло её рук, которое было ничем иным, как больным отрывом моего сознания.

Больным, больным, больным.

Голова закружилась, я пошатнулся. Огонь потух, пока я думал. Я отодвинулся, в этот раз вобрав грудью табачный дым.

– Ты говорил мне что-то о руках. И показался жутко невменяемым, – сказала она так же бесстрастно, как и я минутой ранее.

Я подавился дымом. Её взгляд был настороженным. Она опасалась меня, но пыталась не показывать этого. Я никогда не хотел, чтобы она смотрела на меня таким взглядом.

Лучше бы она и вовсе никогда не взирала в мою сторону.

Я мог чувствовать, как тревожность и страх въелись настолько глубоко мне под кожу, что стали частью меня. И не вытащить, ничего сделать с этим не представлялось возможным. С каждым днём они углублялись всё глубже мне под кожу, что наконец опорожнили сердце. И сейчас, в этот момент, мне казалось, что эта опорожняющая часть меня прикончит. Я ненавижу это. Ненавижу, когда это происходит. Я ненавижу её. Я ненавижу себя.

– Я ничего не помню, – сказал я. И не солгал. Но внезапно в мою голову прокрались пугающие мысли: – Я ведь ничего не сделал?

Ее лицо переменилось. И я ужаснулся. Затянувшись сигаретой так сильно, что вновь закашлялся и у меня заболело в груди – у меня постоянно болело в груди – другой рукой я отыскал пуговицу на пиджаке и начал её вертеть. Она следила за моими руками.

– Ты случайно не невротик?

Я промолчал. Меня начинало тошнить, голова шла кругом. Я совершенно ничего не мог понять.

– И что такое ты мог сделать?

– Я не знаю, – молниеносно ответил я, уже ничем не прикрывая свою тревожность.

В следующий момент я уже уходил. Бессознательное желание близости кричало во мне нестерпимо громко, но его перекрикивало понимание собственной несовместимости с другими людьми.

Мне не нравились люди. Они мне нравились люди, потому что с их присутствием исчезала моя самость. Она пряталась в телесной скорлупе и там задыхалась от нехватки кислорода.

Самость переставала быть самостью, переставала быть чем-то конкретным, расплываясь и сливаясь с общепринятым. Что бы я не делал и как бы я себя не вел – все парадоксальным образом сводилось к саморазрушительному поведению, несмотря на то что моим основным стремлением было спасти себя от угроз этого мира.

Только в тихом и пустом месте мне удалось почувствовать себя легче, спустив все оковы, которыми я сам себя и удерживал. Я привык к своим подрагивающим без причины пальцам, к гулко бьющемуся сердцу и внутреннему напряжению. Я привык так себя ощущать, потому что знал, что это часть меня. Знал и то, что спокойствие, которое я испытал – временное, однако все равно позволил себе насладиться им сполна, обняв себя и отдышавшись.

***

Я с силой оттопырил глаза. Просыпаться всегда тяжело, особенно когда осознаешь, что сон кратковременный и вынужденный, для того чтобы после него попробовать сделать хоть что-нибудь, взять наконец жизнь в свои руки.

Я потянул себя извне с кровати, отдирая свою разомлевшую плоть. Привстал с неважным чувством, которое расползалось в моей груди всё больше и больше: я не мог понять откуда оно возникло, но пугало то, что я не понимал, как от него избавиться.

На периферии сознания что-то болталось ненужное, а внутри что-то было неправильно – это что-то было неизведанным, от того мне неприятно и плохо, от того и бешусь, что понятия не имею, что со мной происходит.

Смотря в зеркало в ванной комнате, мне хотелось выть от того, что я вижу, потому что я не видел в нём себя. От мыслей пришлось зажмуриться, так как от них сжималось сердце. Я смотрел вглубь своих глаз – прямо в душу – и не видел в них ничего. Ничего за что можно было бы зацепиться.

Я чувствовал, что мог умереть в любую секунду и ощущал конечность своего существования, а от этого ощущения кружилась голова. Каждый день это ощущение потихоньку сводило меня с ума. Я не был ничем болен, никакой смертельной болезнью, если только не назвать ей самого себя. Чувство неважности расползалось всё больше, а вместе с ним мерзость капала на сердце.

Пока варился кофе, я переваривал свои мысли. Во мне кипит осознанность, во мне живет разум, истощающийся от изобилия чувств и противоречий. И я плачу за свою осознанность болью – это моя участь и это моя судьба – существовать бесцельно и пусто, осознавая, что существует только пустота и только подобие значения.