Помещик Пушкин

Итак, в увлечении загадкой, Незеленов свое непонимание приписал намеренному со стороны поэта затемнению смысла, а Гершензон, ничего не зная о княгине Голицыной, заставил ее писать французские стихи. Дело же обстоит гораздо проще. В приведенных выше данных имеются превосходные реалии к этому стихотворению. Мы знаем, что Голицына не только пела, но и занималась пением. Надо думать, ее искусство было выше обычного дилетантского уровня: об этом можно заключить из частых упоминаний именно об ее пении; стоит только А. И. Тургеневу, князю Вяземскому, Жуковскому заговорить в письме о княгине Голицыной, как сейчас же под перо подвертываются эпитеты и отзывы об ее пении. Слепой Козлов утешался ее пением; Жуковский, тонко чувствовавший искусство, наслаждался ее милым пением. Быть может (это только предположение!), она сама создавала музыку к нравившимся ей стихам. Если мы вспомним все эти данные, то содержание послания станет для нас совершенно ясным: это дань признания и благодарности художника слова, который услышал свои стихи в чарующем исполнении художника пения. Когда-то давно, задолго до написания послания (оно написано в 1823 году), княгиня оказала минутное внимание поэту, мило повторив или попросту спев его стихи. Стих поэта был зачарован, был обворожен для него звуками ее голоса. Теперь (в 1823 году) она снова подарила вниманием его лиру и передала ей свои пленительные звуки, т. е. опять спела его стихи. И в первый раз минутное внимание княгини было долго отрадой поэту, и он повторял свой стих, услышанный из ее уст. А теперь он будет горд и станет считать себя обязанным ей за свою славу, а быть может, и за вдохновение, если оно придет. Вот и все, что Пушкин сказал в этом послании. Смущавшее Незеленова и Гершензона четверостишие теряет свой недоуменный характер.

Но и без всех этих реалий смысл стихов

Вновь лире слез и тайной муки
Она с участием вняла —
И ныне ей передала
Свои пленительные звуки…

можно было бы уяснить, сопоставив их с следующими стихами из стихотворения 1817 года «К ней»:

На лире счастливой я тихо воспевал
Волнение любви, уныние разлуки —
И гул дубрав горам передавал
Мои задумчивые звуки.

И в 1823-м, и в 1817 году поэт стремился выразить природу одного и того же явления: там голос женщины, поющей стихи поэта, передает свои звуки лире, здесь гул дубрав передает их горам. Некоторая неясность выражения, создававшая затруднение для комментаторов, объясняется, как мне кажется, его нерусским происхождением. Позволим себе сделать небольшое отступление для разъяснения истории появления этого образа в юношеской лирике Пушкина. Следует сопоставить стихи 1817 года со стихами 6-й элегии 4-й книги хорошо знакомого Пушкину Парни.

Ma bouche indiscrète a prononcé son nom
Je l’ai redit cent fois, et l’echo solitaire
De ma voix douloureux a prolongé le son.

Мы не хотим сказать, что Пушкин подражал или воспроизводил именно этот отрывок Парни. К сожалению, вопрос о степени и характере влияния французской эротической поэзии на Пушкина до сих пор, можно сказать, не был подвергнут научному изучению, и дело, в сущности, не пошло дальше аналогий и сопоставлений, по большей части любительского характера. А ведь поэтика Пушкина отсюда выросла. Следовало бы, наконец, изучить поэтику и стиль этих французских легких стихотворцев, любезных сердцу Пушкина, — и не только названных им поименно, но и не названных. О последних у нас никто из исследователей и слова не заводил! Подобное изучение показало бы, что молодой Пушкин был переполнен мотивами, образами, фигурами, эпитетами, характеризующими французскую легкую лирику, что он все время переводил ее поэтический язык на русский и широко пользовался материалами этой поэтики. И приведенное нами трехстишие Парни характеризует не столько этого поэта, сколько вообще современную ему поэтику. Вот, к примеру, на ту же тему (влюбленный в разлуке повторяет имя милой, а эхо воспроизводит его) стихи из VIII элегии 4-й книги знаменитого Пиндара XVIII века Лебрена (Ponce-Denis Ecouchard Le Brun, 1729–1807):

Une sauvage Echo, du fond de ces bois sombres
Prolongeait mes accens, égarés sous leurs ombres
Les antres, les fôrets, les rochers atlendris
Plus scnsibles qu’Eglé, répondaient à mes cris.