Помилованные бедой

— Работал на заправке у Софьи. А что делал, не знаю. Иногда оставался на ночь. Утром шел в ванную. Я видела большой шрам у него на плече. На левом. Цыган сказал Софье, что это его полоснули в драке. Но тот, кто его обидел, о том пожалел. И что он не любит задир и забияк.

— А ты не знаешь, где Цыган живет?

— Нет. Меня к нему не посылали.

— Но он городской или из приезжих?

— Не знаю. Хозяйка иногда вызывала его по телефону. Его номер записан на календаре, на кухне. Сначала значатся цифры, потом буква Ц. Больше ничего не знаю.

— Вот он и представился твоим отцом. И гостинцы передал. Отец у тебя совсем иной человек.

— У Лешки вообще детей нет!

— Зато имеется Софья, — нахмурился следователь. И спросил: — Ты его сможешь опознать?

— Узнать? Ну конечно!

Наташка вернулась в палату успокоенная.

«Нет, значит, не отец хотел отравить. Чужой! А с Цыгана что спросишь?» — подумала девчонка.

— Юрий Гаврилович! — разнеслось по коридору гулкое. Бронников мигом выглянул из палаты и, попросив минуту терпения, вскоре вышел к Леониду Петровичу.

Патологоанатом был в хорошем настроении:

— Как твои шизанутые, сдвинутые, стебанутые? Не съехал сам с ними к едрене-фене? А то смотрю, у тебя уже первые признаки на лице! — хохотал Петрович.

— Какие?

— Глянь на себя, Юрка! Одна половина лица побрита, а вторая нет. Куда тебя прижучило? В туалет торопился или тебя оттуда поторопили?

— Ну что ты, я дома бреюсь!

— Юр! Ладно тебе в монаха играть. В прошлый раз пришел сюда, глядь, твои психопатки возле двери в кучу сбились и в дырку двери смотрят, друг на дружку скачут от возбужденья. Я поначалу хотел пройти мимо. Но любопытство одолело.

— На кого же из той очереди ты запрыгнул? — рассмеялся Бронников.

— Я не глянул.

— Не лукавь…

— Честно каюсь, подвинул твоих шизанутых и обомлел! Это ж дверь в душевую медперсонала. И в то время в душе мылся ты! Так что твои стебанутые знают тебя всего вдоль и поперек. Ну, восторгов было, скажу честно, полные подолы…

Бронников густо покраснел.

Петрович, любивший минуты смущения, вовсе в раж вошел:

— Не пойму, что толку мыться одному, когда за дверями очередь желающих мартышек. Они друг другу уши пятками отдавили, чтоб хоть раз глянуть на настоящего мужика!

— Откуда взял?

— С их отзывов!

— Постыдись, они больные!

— Женщины все одинаковы! И все больные, покуда не увидят натурального мужика. Тут они о болячках забывают. Дай хоть краем глаза увидеть, хоть пальцем потрогать. А еще лучше затащить на ночь, желательно не на одну…

— У меня престарелый контингент. О чем ты тут завелся? — откашливался Бронников.

— И я о том, что рано их в клячи списал. Знаешь, как там одна бабка на двух старух влезла. В дырку глаз вставила и зашлась…

— В чью дырку? — рассмеялся главврач.

— Тогда в дверную. Дальше уж не знаю. Могли тебя на сувенирчики пустить. Предусмотрителен ты, двери закрыл. Не то влетела б эта гвардия спину потереть, что от тебя осталось бы?

— Завидуешь, Петрович? У тебя все тихо, чинно. Ни пошутить, ни поговорить не с кем.

— Тоже всякое случается. Хоть с покойными работаем, но ведь не на погосте! Потому не киснем от скуки.

— Да брось ты!

— Не веришь? Вон вчера что было — мы до ночи хохотали. Привезли к нам двух бомжей. Забросил их сторож на верхнюю полку и таскает мне на вскрытие с нижних. Они уже пованивать стали. Понятно, два выходных отбыли без холода. Свет за долги опять отключили. Я, пользуясь дневным светом, вскрываю одного за другим. Весь ливер в тазы, и на пол их ставлю. Спешу побольше сделать. А тут внезапно сам начальник милиции приехал на американском джипе, с двумя овчарками. Они его, старого черта, охраняют непонятно от кого. Я хохотал: такие красивые псы при таком шелудивом хозяине.

— Ты по сути! Чего вокруг водишь?

— Короче, вошел он в морг, а я его впопыхах усадил на нижнюю полку, откуда только что покойного убрали. На столе он лежал, уже весь вскрытый.

— Покойник или начальник ментовки?

— Мертвец! Генерал вошел. А этот уже на столе, весь распущен, от горла и до помидоров. Некуда больше посадить. На столе разложил для осмотра печень, селезенку покойного, желудок и кишечник вскрыл для изучения. Зайди он через час, все было б иначе, много лучше. Ну что делать? Тут его собачки вошли. Стали из тазиков жрать. А генерал интересуется, что это там собаки едят? Я ему и сказал, мол, покойничью требуху! Что с ним было! Весь посинел. Будто овчарки его родной ливер сожрали. Я и успокоил, мол, зря волнуетесь, я уже его проверил, отставил, чтоб уборщица выкинула. «Сидеть! Не трогать!» — орет он на собак, а они жрут, аж за ушами пищит.

Я начальнику объяснил, что они дорвались до свежатины. Тот зеленеет, а я смеюсь: «Это деликатес по нынешним временам. Скоро вообще перестанут хоронить. Кто откинется, тут же и сожрут хором. Чем человечина хуже свинины или говядины? Ничем! Мясо в некотором случае даже нежней. Особо на ягодицах, готовые лангеты!»

Здесь еще и сторож подошел, все понял и подыграл: «В войну не только в Ленинграде мертвечину жрали, а везде, где голодуха прошла. Оно и в деревнях… Особо сиськи уважали…»