Помни обо мне. Две любовные истории

Пришел в себя Георгий Николаевич, когда весь в слезах сидел на полу и рвал фотографии, какие-то бумаги, документы. Весь пол был усыпан черно-белыми обрывками. Пальцы его были черные, в порезах и крови. Когда он взглянул в зеркало, то не увидел себя – пятно не пятно, но что-то совсем нереальное, размытое и серое.

Суворов встал, умылся, взял веник, смел обрывки бумаги в кучу, сгреб ногой щепки и палочки. Пошел к дворнику и выпросил у него за бутылку фанерный ящик. Поставив его посреди комнаты, набил «мусором», утоптал ногами. Закрыл ящик крышкой и задвинул в угол комнаты. Ему казалось, что он разорвал часть самого себя, причем главную свою часть.

XXXIX

Когда похоронили мать, Надя вдруг панически испугалась повторить ее судьбу и в тот же вечер поклялась самой себе в следующем: в тысяча девятьсот сорок втором году родить сына; в сорок шестом с отличием окончить институт; в этом же году поступить в аспирантуру; в сорок девятом защититься; в пятьдесят втором стать доцентом; в пятьдесят пятом уйти в творческий (годичный) отпуск; в пятьдесят шестом защитить докторскую диссертацию; а в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году стать профессором.

На одном дыхании она написала это на листе бумаги, расписалась и поставила дату: 13 марта 1942 года. В этот момент она даже не вспомнила о том, что идет война и что может не быть не то что тысяча девятьсот пятьдесят пятого или тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, а даже сорок третьего. Воистину она заглянула в будущее.

Утром, критически глядя на написанное, она удивилась самой себе. Всё четко и последовательно. Глянула в зеркало и поняла, что вчера вечером судьба подарила ей шальную возможность заглянуть, как в зеркало, в свое будущее. «Не иначе твоими стараниями, милая мамочка. Прости меня!» Всё утро она долго и безутешно рыдала, поняв, что лишилась, быть может, единственного человека, который любил ее бескорыстно и пожертвовал ради нее всем, что имел.

В тысяча девятьсот шестидесятом году она показала этот пожелтевший листок Георгию Николаевичу и спросила у него с гордостью в голосе:

– Ну как?

– Я горжусь тобой, Надин. Иначе бы и не женился на тебе.

– Ты не можешь без иронии.

– В списке не осталось места для меня. Или я между строк, как симпатические чернила? Сколько помню, посильную помощь в продвижении по этому списку я тебе все-таки оказывал.

– Нет, ты язва. Никогда не даст насладиться своим успехом.

– Наденька, я ведь тоже проходил это, и не раз. Поверь мне, успех как дым– был и нету. Но вообще ты молодец! Это я тебе даже не как муж, а как член Ученого совета говорю. Без всяких натяжек. Как говорят сейчас, без балды.

– Я вот одного не понимаю, Надин, – спустя десять лет как-то спросил он у нее, – ты всю жизнь отдала мостам и тоннелям, а любишь только ровную местность. Почему?

– Потому что люблю, – очень по-женски ответила Надин.

***

Прошел год со дня ухода Ирины Аркадьевны. Несмотря на печальную дату, Надежда Алексеевна с утра чувствовала подъем и бодрый настрой в душе. Прибрала квартиру, взялась готовить ужин. Георгий Николаевич обещал сегодня прийти к пяти часам. Она то и дело напевала, и на душе было так спокойно и так по-домашнему уютно, как в детстве при маме. Без пяти пять. Сейчас придет Георгий. Он всегда точен. «Милая ты моя, – думала Надежда, – если бы ты была рядом…» Спазмы сжали ей горло, и, швырнув ложку в раковину, она разрыдалась. Она не знала, куда деться от невыразимой тоски и одиночества и от невыносимых угрызений совести. «Что же ты, мамочка, ушла от меня? – прошептала она. – Что же ты унесла с собой всю радость, неповторимый уют в душе от твоего присутствия?»

Послышался стук в дверь. Пришел с работы Георгий Николаевич. Он обнял жену, взглянул ей в лицо, и ему показалось, что сейчас из другой комнаты выйдет Ирина Аркадьевна. «Почему я по-прежнему отношусь к Надин как к маленькой девочке?»– подумал он.

Выдалась очень тихая ночь. Редкая по тишине. В окне показался месяц. В такую ночь невольно вспоминаешь то, чего совсем не было. Словно в самой тишине приоткрылось окно внутрь нее и оттуда доносятся сокровенные звуки, когда-то породившие твою душу. Очень тонкий надо иметь слух, ибо это очень тонкое воспоминание, которое рвется при любом небрежном касании или даже само по себе.

Георгий Николаевич присел на высокий сундук, ощутив пальцами металлические уголки и шишечки, а также гладкую шершавость твердого дерева, которую было трудно представить другого цвета, нежели она была. Суворов не стал зажигать свет, чтобы убедиться в этом. Он и так знал то, что не прояснит никакой свет. То, что он знал, было озарено изнутри. Памяти не нужен свет. Память сама есть свет, не гасимый ни временем, ни людьми.

– Георгий, – услышал он.

– А? – спросил Суворов, и от собственного голоса ему стало жутко. Точно это и не его был голос, а совсем чужой. – Что? – хрипло спросил он. – Кто тут?

В ответ тишина.

– Лавр, ты что ли? – спросил Георгий Николаевич, и от этого вопроса ему стало жутко вдвойне. Он осознавал, что этот вопрос бессмыслен, но понимал, что обязан задать его.

– Да, я, – услышал он.