Помоги мне...

Странно, но подполковник больше не пришел. Зато давешний переводчик спустя пару дней навестил его и, растянув губы в вежливой улыбке, объявил:

— Ну, господин Зданович, вашим э... зломучениям приходит конец. Мы связались с российским посольством, и посол выразил готовность забрать вас. Рады?

— Рад, — заверил Николай. — Послушайте, извините, не знаю вашего имени...

— Лес. Лес Гарви, — с готовностью сообщил молодой человек.

— Послушайте, господин Гарви, что со мной? Что говорит доктор?

Лейтенант приблизился к кровати и, все так же улыбаясь, проговорил:

— О, ничего серьезного. Доктор говорит, что ваше состояние объясняется длительным нахождание... э... нахождение в неблагоприятные условия. Подвал, плохое питание, неподвижность — ну, в общем, такое. Все можно поправить правильное лечение и время. Вы, насколько я известно, уже встаете с вашей кровать, да?

Да. Это было единственным, чего ему удалось достичь за последние несколько дней. Он понимал, что рано или поздно американцы известят российское посольство, и встанет вопрос о его отправке в Россию. Он не может, просто не может предстать перед Аллой разбитым и немощным, как древний старик!

Стискивая зубы, он поднимался и, опираясь на плечо медсестры, медленно преодолевал несколько шагов до туалетной комнаты, чувствуя, как раскачивается под ногами покрытый салатовым линолеумом пол. После такой «прогулки» Николай чувствовал себя так, словно преодолел бегом несколько километров: бешено колотилось сердце, дрожали ноги и руки, тело покрывалось испариной.

— Так что, готовьтесь, — не получив ответа на свое «да?», проговорил Гарви и скрылся за дверью.

Готовиться? Как готовиться? Он всегда готов — как пионер из советских времен. Неужели он увидит свою Аллу?

Он вспомнил их последнюю ночь вместе...

30

Она вспомнила их последнюю ночь вместе.

Накануне Алла видела верстку подготовленного «Арт-плюсом» поэтического альманаха — того самого, которому она и была обязана своим знакомством с Ником.

— Когда ты вернешься, ваш сборник уже выйдет! — попыталась обрадовать она его.

— Какой сборник? Ах, да, конечно, — рассеянно проговорил он и добавил: — Такие вещи обычно никто не читает — кроме самих авторов.

— А ябуду, — шепнула Алла, щекоча его ухо теплыми губами. — Буду читать твои стихи. И вообще, если бы не он, мы бы никогда не узнали друг друга...

В ответ он слегка сжал ее руку.

Ник был нежен. И грустен. Как будто предчувствовал, что они больше не увидятся. Или действительно предчувствовал?

Он взял гитару и начал петь:

И вот он наступил, он наступил —

Последний день, печальный день...

И дальше жить мне не хватает сил —

В печальный день, в печальный день.

Я говорю с тобой в последний раз,

В печальный день, в печальный день,

Не будет больше ничего у нас,

Последний день, печальный день...

Ник сочинил эту песню давно и однажды уже пел ее, но сейчас ей показалось, что она написана именно для этого дня — их последнего дня вместе.

Он не взял ее, как обычно, жестко и напористо, а овладел ею робко, как подросток. Он не рвал на куски ее тело, не колол жесткой щетиной ее щеку, напротив, был тщательно выбрит, нежно целовал ее лоб, глаза, плечи, грудь. Он шептал ей только одно слово: «Аллочка... Аллочка... Аллочка». А других было и не надо, потому что в одном умещалось все: тепло, любовь, горечь последней встречи.

Она заплакала — беззвучно, незаметно, как ей казалось. Но он почувствовал губами мокрую соленую щеку.

«Почему... почему ты плачешь?» — «Знаешь... если бы только... я встретила тебя раньше. Все могло... все могло бы быть по-другому...» — «Как — по-другому?» — «Ты подарил бы... мне ребенка... сына... маленького Ника...» — «Почему у тебя нет детей? Ты никогда не рассказывала.» — «Не рассказываю, потому что это очень больно...» — «Ладно, не рассказывай.» — «Нет, ничего... я была беременна, ехала на машине... сбила женщину, она умерла... у меня произошел выкидыш... врачи сказали, что больше никогда...» — «Нет, неправда, ты еще... молодая, честное слово, Алла, молодая... дети еще будут, наверняка будут... когда я вернусь, мы...»

Они говорили долго, как будто хотели наговориться «про запас» — на те долгие месяцы, когда они не будут вместе.