Помощник. Книга о Паланке

До Речана донесся запах хорошего виргинского табака, цветок у которого пылающе розовый, как тело, где содрана кожа. Такого табаку он не курил года два, а то и больше. Ему тоже захотелось обмять сигарету и как следует затянуться, но заговорить со спутниками он не решался.

А те вернулись на свои места у двери, беседуя о делах в Паланке, где прошла новая государственная граница.

Мясник сидел у окна. В Паланк он ехал впервые. Страх перед мундирами не позволял ему задавать вопросов ни жандарму, ни таможеннику. Он предпочитал молча смотреть в окно и больше всего боялся, как бы они, чего доброго, сами не спросили его о чем-нибудь. Вчерашние хлопоты в районном центре и ожидание на вокзале истощили его силы, в нетопленном вагоне он промерз, отупел, присутствие таможенника и жандарма его угнетало, таможенника даже больше, потому что он напоминал ему о близости опасной зоны — самого края республики.

От ощущения беспомощности и волнения он провел ладонью по затылку, схватился за ухо, сунул левую руку за спину, правой проехался по форменному галифе из диагонали, потом с силой потянул ремень, с помощью которого открывалось узенькое окно.

Старенький паровоз с высокой трубой то и дело замедлял ход на починенных на скорую руку путях, свистел, гудел, пыхтел, словно от немощи отдувался облаками пара и дыма, что свидетельствовало о его изношенности, зато он был трогательно, по-стариковски великолепен, сплошная медь: винты, заклепки, поршень, цилиндрик, трубка, свисток, колесико, шестеренка, — он родился в эпоху карет и утробу его кормили дровами. Паровозик тянул ярко-зеленые деревянные вагоны — один из первых составов, которые после долгого перерыва двинулись на возвращенную территорию республики.

Речан знал только одно — он едет в незнакомый город, где, очень возможно, его ждет совсем другая жизнь, и пытался представить ее по пейзажу за окном.

Было раннее утро, над полями стлался туман, на проселочных дорогах громоздилась разбитая военная техника: машины, пушки, повозки, танки; в глубоких, заросших травой воронках от снарядов и мин зеркалами светилась дождевая вода, темно-серая, как небо.

Дольняки[1] были ярко-зелеными и белыми, с обильными травами и в цвету, но ему они казались голыми, пустынными и заброшенными.

Достаточно ему было увидеть неубранное кукурузное поле, хозяин которого исчез где-то в водовороте войны, то ли погиб, то ли сбежал за границу, и все южное великолепие вызвало в нем ощущение безнадежности и непрестанных ветров. Ему чуялось, что пресловутое богатство южного края, которому немножко завидует всякий северянин, только в обширных полях, садах, где яркими розовыми пятнами выделялись цветущие абрикосовые деревья, в мельницах, амбарах, стогах и каменных домах с просторными по-южному хозяйственными дворами.

Ему вдруг вспомнилось — «Ах, даленько лес от чиста поля…»

О пресловутых стадах лошадей, мулов, ослов, свиней, крупного скота, буйволов, возах табака, арбузов, кукурузы, сахарной свеклы, телегах, нагруженных мешками муки, мака, семечками подсолнуха, — не было и помина. Ему-то хотелось видеть именно это, а не поля с туманами и травами, яркая зелень которых была такой роскошной, что казалась неестественной, поэтому он невольно вычленял ее из пейзажа, не темные, осевшие от дождей стога, не тихие деревни, у которых останавливался поезд, не пустынные дороги, вдоль которых торчали кособокие телеграфные столбы, какие встретишь разве что на лесных дорогах в лесничествах да вот здесь, на юге, где не увидишь прямого хвойного дерева. Значит, вот он какой, этот неслыханно богатый край из старинной, еще австро-венгерской хрестоматии, о котором все тосковала его теща?..

Речан измучился, третий день он не разувался, не ел горячего, толком не спал. Из дому он ушел позавчера, во второй половине дня, сразу после того как шурин — председатель Революционного Национального комитета в их повстанческой деревне — вернулся из филиала отделения внутренних дел, где он с двумя парнями улаживал какие-то неотложные дела. Дела, конечно, неотложные, но и хотелось покрасоваться в городе на трофейном мотоцикле «цюндапп». Заодно шурин взял прошение Речана, или, как теперь принято говорить, — «заявление».

Мясник Штефан Речан, участник Сопротивления и погорелец, говорилось в прошении, лишился дома, мясной лавки, бойни и всего имущества во время Восстания[2] и вынужден теперь тесниться с женой и дочерью в маленькой хате вместе с многочисленной семьей шурина… Возвращаться в родную деревню недалеко от Тайова он не хотел — в отцовском доме жили мать, тетка, родня, эвакуированная из Баньской Быстрицы: брат с женой и сестра, — кроме того, жена его терпеть не могла свекровь за какие-то прегрешенья периода их сватовства. Шурин тоже не советовал возвращаться, потому что покойный отец Речана выступал за режим Тисо[3].