Помутнение

Кроме того, Конрад обучил его повадкам, которые большинство считали врожденными, как то: занимать в помещении такое место, чтобы все видеть, располагать ноги параллельно, но при этом сдвигать бедра в противоположную сторону, чтобы тело принимало приятную классическую позу. Конрад, разумеется, не заставлял Бруно вести себя женственно, между прочим, сам Конрад никогда не казался женственным – но он лишь учил Бруно владеть своим расцветшим телом так, чтобы оно не отпугивало и восхищало. Во многом Конрад просто-напросто развивал принципы, которые Бруно усвоил во время пребывания в больнице. Если Бруно давно запечатал себя в своем панцире, всегда мысленно сохраняя дистанцию с окружающими, то Конрад научил его распространять ту же дистанцию и вовне, прикрываясь ею как плащом, гипнотизируя окружающих и не позволяя им приблизиться. В результате Бруно провоцировал то самое влечение, которое скрывал.

А более глубинная магия заключалась вот в чем: в процессе выкладывания, слой за слоем, своих личин на внешней поверхности панциря Бруно мог забывать, что на самом деле скрывалось в этом панцире. И все что угодно могло стать содержанием этого амнезического трюка.

Спустя многие годы после того, как Конрада уволили из Chez Panisse и тот в одну ночь сбежал из Беркли, Бруно ощущал, что его наставления стали соматическим языком тела, обретя в нем новую жизнь. Но вплоть до нынешнего второго исцеления, за время долгого пребывания во тьме бинтов и повязок, он даже не вспоминал Конрада. А теперь это имя вновь вернулось к нему, точно кто-то извлек из-под диванной подушки давно потерянный фрагмент пазла. Интересно, думал Бруно, а самого Конрада можно найти? Жив ли он? Или умер от СПИДа? Но нет. Импульсивное желание было настолько же безнадежным, насколько сентиментальным. Бруно просто вспомнил позабытое имя – и на этом успокоился. Имя ничего для него не значило.

Но почему Столарски решил спасти Бруно? Зачем ему его жизнь?

Эти вопросы донимали Бруно. Его грудь содрогнулась. Воздух вылетел из легких, свистя в пластиковой трубке, и стало понятно, что услышанный им свист издал он сам и что его онемевшее лицо под бинтами исказила печаль. Но могли ли из-под этой маски исторгнуться слезы – вот в чем вопрос. И даже если бы такое случилось, он бы не ощутил своих слез.

И тем не менее эти отрывочные воспоминания и скорбь лучше, нежели альтернатива: память об операции, как бы увиденной глазами доктора Берингера.

II

День и ночь, сон и явь, прошлое и настоящее, все помутилось, утратило четкие очертания, пока как-то утром его не разбудила медсестра-японка. Бруно знал, что она японка, ведь она представилась:

– Я медсестра Оширо, я из Японии.

И он знал, что сейчас утро, ведь так она сказала. Потом она вынула у него изо рта дыхательную трубку и попросила сглотнуть. И тут, хотя глаза все еще были завязаны, Бруно восстал из зловонной бездны. Такое было впечатление, точно Оширо бросила ему в колодец ужаса и воспоминаний канат и вытянула его на свет – впрочем, пока он так и не прозрел.

Предприняв попытку заговорить, он издал шелестящий звук и болезненный стон.

– Хотите написать мне записку? – спросила Оширо.

– Да, – невнятно выдавил Бруно.

Она все же его поняла. Она принесла ему пластиковую подложку и маркер.

– Вы пишите, что хотите сказать, а я потом смою.

– ГДЕ МОЙ ВРАЧ?

– Ваш врач заходил к вам три раза. Он с вами разговаривал, но вы не помните. – Он почувствовал, как она выхватила у него из пальцев подложку и через мгновение вернула. Он снова стал писать:

– Я УМИРАЮ?

– Операция прошла очень успешно, вам уже сказали. Мы говорили это много раз. Так что сейчас запоминайте.

Он уловил в ровно щебечущем голосе Оширо укоризну. Наконец ему стало ясно, что эта медсестра достаточно опытная и уже имела дело с больными вроде него, вот почему ее и приставили к нему. Она должна была научить лежачего больного глотать, пить через соломинку и посильно помогать персоналу себя обслуживать, потому что, по словам Оширо, медсестры и санитары уже устали им заниматься за время его долгого беспамятства. А ему неплохо бы помогать им менять простыни и подавать утку.

– Вот, видите, – наставительно заявила Оширо. – Вы же не лентяй!

– МНЕ БОЛЬНО.

– Вам надо двигаться, для вас это полезно. Скоро будете сами ходить в туалет. А завтра вам дадут поесть.

Потом он превозмог болезненный процесс удаления липких ленточек, удерживавших сердечный монитор, и лишних капельниц, после которых на коже остался какой-то мусор. Потом, к его ужасу, она осторожно выдернула катетер из пениса. Реакцией Бруно на призывы Оширо вернуться к полноценной жизни были его робкие шажки и новые болезненные ощущения, которыми сопровождался каждый этап этого возвращения.

Нет, Бруно понимал, что выбора у него нет.

– Повязки сменим завтра, – пообещала Оширо, видя, что он устал.

– ЧТО С МОИМИ ГЛАЗАМИ?

– Глаза и завтра еще будут закрыты. На них повязки. Доктор должен осмотреть ваши глаза.

– Я ОСЛЕП?

– Я же вам сказала, мистер Бруно: все прошло хорошо, вам очень повезло. Вам надо радоваться.

– Я РАД.

– Хорошо. А сейчас спите.

III