Помутнение

Стоящая перед ним фигура Зигмунда Фрейда была всего лишь эрзацем великого психиатра. Но Бруно пришлось иметь дело с тем, что было. И он сосредоточился на мысли, что этот игрушечный человек раскроил ему череп и влез в голову и что сам он отправился из Европы за океан, чтобы встретиться с ним, единственным хирургом на свете, способным проделать подобное, а значит, и способным провернуть все обратно. Ведь все движется по кругу. Почти то же самое произошло и во время первой госпитализации, Бруно в детстве, когда он и попал под защиту мутного пятна, хотя как оно в нем возникло – от желтой мази, или из-за оргазма, или от гидромассажа, сейчас он мог только гадать, – и вот теперь, во время второй госпитализации его лишили этой защиты! Но Бруно не мог позволить себе оставаться игрушкой в руках своенравной судьбы. Он широко раскрыл обе створки доски и вынул берлинский камень. Кровавые потеки, обозначавшие точки на его гранях, потемнели и облупились. Он сомневался, что Берингер их заметит, но оно и к лучшему, поскольку хирург испугался бы, что подхватит инфекцию. Но с другой стороны, это же была кровь Бруно, которая вытекла из его носа, так что теперь ее можно вернуть на надлежащее место – обратно в его голову. Но объяснить это Берингеру будет сложновато.

Бруно протянул камень нейрохирургу.

– Используйте вот это.

– Что это?

– Это не столь важно, – Бруно старался говорить, тщательно подбирая слова. – Используйте его в качестве замены того, что вы забрали.

– А что я забрал?

– Положите его туда, – Бруно поднял утыканные катетерами руки и, не касаясь лица, указал пальцем на переносицу, в то место, где сейчас между глазами таилось невесть что. – Я хочу, чтобы это вернулось туда.

– Куда вернулось? Этот камень никогда не был внутри вас!

– Он такого же размера. И он… то, что нужно. – Переустановите туда Берлин, хотелось ему сказать, но он не рискнул смутить нейрохирурга.

– Поразительно, – пробурчал Берингер.

– Это была просто ошибка, – продолжил Бруно. – И я вас ни в чем не виню.

– Нам лучше продолжить этот разговор в другое время, – умоляющим голосом произнес Берингер.

– Когда? – Бруно вовсе не надеялся увидеть, как уменьшившийся на глазах клоун-врач снова обретет прежнюю стать и вернет себе уверенность, которая позволила ему вывернуть голову пациента наизнанку. Бруно уже сомневался, стоило ли вообще упоминать Джими Хендрикса, – ведь это как раз и служило веским доказательством его способности читать чужие мысли, что и потрясло выдающегося нейрохирурга до глубины души.

– Когда вы немного придете в себя.

– Но в том-то и дело. Я чувствую, что очень даже пришел в себя.

– Время – великий лекарь, – продолжал Берингер таким тоном, что сразу стало ясно: он беззастенчиво лжет.

– Прошу вас… – начал Бруно.

Но стремительно уменьшившаяся фигурка отогнула, как ему показалось, крохотный клапан в углу полароидного снимка – на самом деле, предположил Бруно, это была дверь в палату, – и, ни слова не говоря, выскользнула за край картинки.

IV

Лицо – ну да, «лицо», а как это еще назвать? – оказалось не таким уж и плохим. Из зеркала, конечно, смотрел вовсе не тот Александер Бруно, каким он был раньше, но и нельзя сказать, что и не он: это была какая-то удивительная амальгама плоти – тестообразная, одутловатая, в крапинках, где-то отекшая, где-то обвисшая, местами шелушащаяся и везде словно сшитая из лоскутов по контуру черепа. Эта тестообразная масса постепенно обретала чувствительность – особенно в местах, где змеились скрепляющие всю эту мозаику швы, – и подвижность, которую обеспечивали привычные ему инстинктивные сокращения лицевых мышц. Он мог, например, заставить это лицо улыбаться совершенно безболезненно. Оширо, которая с помощью шестидюймовой ватной палочки обрабатывала швы неомициновой мазью, поощряла его потуги улыбаться. И Бруно весь день корчил ей улыбки. Он брал зеркало и изучал свое новое лицо, пока ему это не надоедало. Вблизи оно напоминало снимки лунных пейзажей: неровная поверхность с множеством кратеров. Но когда он позволял Оширо подержать зеркало на некотором расстоянии, то в отражении видел приблизительное подобие себя, неудавшегося двойника, который не стоил потраченного на его изготовление времени. Он так и не нашел наиболее выгодного ракурса для рассматривания нового облика. Любой крупный план напоминал поле после бомбежки, а на общих планах было невозможно увидеть детали, чтобы сказать что-то определенное о результате.