Понаехали!

Сила… просто откликнулась. Ни света, ни тьмы, ни огня. Но дым, серыми змеями подползавший к ним, остановился. И змеи поднялись, зашипели, раздувая полупрозрачные капюшоны. А Стасю замутило, но она заставила себя смотреть.

И двинула невидимую стену вперед.

Не стену.

Дым явно опасен, и если позволить ему растечься по дворцу, беды не миновать. Стало быть… не стена, а… купол? Нет, лучше шар, а то вдруг дым сквозь пол просочится.

Прозрачный стеклянный шар.

Сперва большой, но… что там по физике про газы говорили? Объем шара уменьшить… вот так. И еще меньше. И… спустя четверть часа, а может и больше — Стасе и вовсе все вечностью показалось — на полу лежал стеклянный шар, величиною с кочан капусты. Шар был прозрачным, и сквозь стенки его видно было, как внутри шевелятся серые змеи.

— Это… — царица не рискнула приблизится.

К шару.

А вот к телу женщины, что вытянулась на драгоценных коврах, она подошла.

— Это…

— Будем считать, что космическую чуму мы пленили, — проворчала Стася, без сил опускаясь на лавку. Руки дрожали. И в голове билась нехорошая такая мыслишка, что, если бы у нее не получилась, то умерла бы не только царица.

Что и сама Стася далеко не бессмертная.

Что…

— Это надо куда-нибудь спрятать. В такое… надежное место. Я просто не уверена, что магия эта развеется… со временем должна, но когда? Период полураспада стронция — двадцать девять лет.

— Что?

— Да так… не берите в голову, вспомнилось к слову… в общем, спрятать.

— Спрячем.

— А… это кто? — поинтересовалась Стася, указав на тело, которое совершенно вот не пугало.

— Боярыня Селезнева, если по мужу…

— Ни о чем не говорит.

Царица улыбнулась, но как-то так…

— В девичестве она была Кошкина… славный некогда род, сильный. Её в государыни прочили, но… кого только не прочили. Не сложилось.

— Стало быть, затаила обиду?

— Не знаю… — царица обошла тело. — Когда в храме огласили о… нашем замужестве… она попросила встречи. И…

— И?

— Умоляла меня отступиться. Будто меня кто-то спрашивал, хочу ли я в царицы… на коленях валялась…

— А вы?

— А что я? Я сказала, что, будь моя воля, я бы иного мужа выбрала. Но все мы не властны, ибо есть старшие родичи и… — царица махнула рукой. — Она уехала из Китежа. Поговаривали, что в монастырь, но правда ли — не знаю… а вернулась уже пару лет после. И такой вот.

— Такой?

— Злой очень. Она ведь красивая была. Краше меня. Белолица. Румяна. Брови соболиные, волос тяжелый. Ей многие завидовали. А вернулась бледная, сухая вся, будто после болезни. Так и говорила всем, что болела. Да… только злой стала очень.

Злой женщина не выглядела. Скорее уж смерть разгладила черты лица её, и на губах появилась улыбка, совершенно безумная, счастливая.

Не соответствующая моменту.

— Поговаривали, что самолично девок порет, порой до смерти… но правда или нет… её мне было велено в ближний круг взять.

— Велено?

— Все непросто, — царица слабо усмехнулась. — Ежели бы отказала, супруг бы её обиделся крепко, потому как вышел бы родовой чести урон. Да и я ощущала себя виноватой.

— Почему?

— Не знаю. Может, потому, что, пусть и шла за нелюбимного, а все одно сумела быть счастливой. Она же… супруг её известен был жестким нравом. И детьми их боги не наградили… но убивать… ладно, меня… меня она, может, и ненавидела, однако… остальных зачем?

— Из ненависти? — предположила Стася.

— Из ненависти, но… тогда ненависти не было. Или… была? Выходит, что я ничего-то не знаю… И… все ж, это не она удумала. Она, пусть и ненавидела меня, но одной ненависти для смуты не достаточно.

И Стася, подумав, согласилась, что так оно и есть.

Ненависть — это, конечно, много, но для большого бунта еще и деньги нужны… додумать она не успела, поскольку и стены, и пол, и все-то вокруг вдруг вспыхнуло, словно она, Стася, оказалась в центре огромного костра.

Только это пламя не жгло.

Оно окутывало, укутывало, нашептывало, что теперь-то все сладится, что теперь-то… а потом пламя стало силой, и Стася с головой погрузилась в нее, светлую, легкую, совершенно невозможную.

Разве бывает такое?

…Антошка честно думал, что помер.

А потом сделалось больно, и так, будто кишки живьем тянут. Он хотел заорать, но не заорал, ибо сил не было. Когда же силы появились, то и боль ушла.

Стало тепло.

Хорошо.

Будто бы он, снова малой, лежит под тяжелым одеялом, да на печке, и печка жарит, и одеяло греет, и так-то ему славно, что даже шевелиться лень.

Одеяло замурчало, и Антошка разом очухался. Глаза открыл. Надо же… лежит. А где? Не на печи, на каменьях, которые в плечи впираются. И в бок тоже. И… на грудях кот улегся. И на животе. И на ногах. А вот Музыкант над головой топчется, вздыхая тягостно.

Антошка хотел было спросить, что приключилось, но вспомнил вдруг. Все-то вспомнил и от воспоминаний этих в животе заурчало.

Или не от них, но от голода.

— Надо… — он все-таки дотянулся, погладил кота, который спину выгнул, под пальцы подставляя. — Надо…

А после сам растерялся, не зная, что делать.

Встать?

А ежели он раненый?