Понаехали!

— Да что ты вообще себе позволяешь, знаешь, кто я?

— Кто? — на лоб Стасе шлепнулась мокрая тряпка, с которой потекло на лицо, на волосы и на губы. Стася даже сглотнула, но зря, ибо вода оказалась кислою.

— Князь Радожский!

— Ага…

— Чего «ага»?

— Всего… мне моя нянюшка сказывала, что была у ней подруженька в молодые годы, к которой тоже все князь один захаживал. Женихался. А после, как у ней живот попер, то и сгинул, будто его и не было.

Стася подумала, что если тихонько открыть глаза, хотя бы один, то она сможет увидеть выражение лица Радожского, которое наверняка стоит того, чтобы быть увиденным.

— Так что иди-ка ты, князь, отсюдова, — присоветовала Баська и тряпкой по Стасиному лбу поелозила, будто до того мокроты было мало. — Делом от займись.

— Каким же? — ехидно поинтересовался Радожский.

— А то я ведаю? Государственной важности, — Баська произнесла это важно. — А то ить… столица, а развели тут непонятно что…

Спустя мгновенье хлопнула дверь.

И Баська велела:

— Открывайте уж глаза, убрался энтот… жених… тоже мне, только познакомиться успел, а уже в женихи лезет. Вы, госпожа ведьма, не больно-то привечайте, а то рожа-то у него наглющая. Такому спуску давать нельзя.

Глаза Стася все-таки открыла и тотчас закрыла, ибо в них попала вода.

Или это не вода?

Не важно, главное, что попала.

Она глаза вытерла рукавом и спросила:

— Что там… произошло?

— Страх, — Баська тряпицу подняла и ловко выкрутила, поболтала в миске и, вытащивши, вновь выкрутила. — А мне эта баба сразу не глянулась. Но кто ж знал… я от и думаю, что такого в жизни не было, чтоб мне не спалося. Одного разу только, когда слив на ночь наелася. Но тогда-то по своей дури виноватая, всю ночь живот крутило, просто спасу не было. Однако же ж туточки я слив не ела. А спала маятно.

Тряпку она Стасе протянула.

— Папенька злой весь, прям бородища дыбом. Никанора лежит… вроде спит. Думаю, что спит. Он все одно велел целителя кликнуть, но кликать некому. Все туточки, как стояли, так и повалилися, когда Марфа того…

— Чего?

— Сожрали её.

— Совсем? — зачем-то уточнила Стася, хотя, наверное, если бы частично, легче бы от этого не стало.

Баська задумалась.

— Поршни ейные остались, — пискнула Маланька, которая сидела бледна-бледна, только в миску вцепилась. — И еще заушницы.

— Проклятые, небось.

— А то… — Маланька икнула. — Папенька приходил…

— Долго я тут…

— Ну, папенька сказал, что аккурат вы тварюку на Марфу спустили…

— Я никого не спускала!

— …и сомлели. Она сожрала, стало быть, но скоренько. А после и сама сгинула. Тогда-то мажик энтот вас и понес. И папенька с ним. Для приличия.

Что ж, в нынешних обстоятельствах забывать о приличиях никак неможно.

— А еще энтот пришел, магик, который… ну… проклятый, — Баська отвернулась. — Небось, свататься станет, да поздно, я гордая!

— Папенька скажет…

— Не скажет, папенька тоже гордый… а он сказал, что целитель. И Никанору глянул, но с нею ведьма, и тепериче вдвоем сидят, — теперь в голосе Баськи послышалась обида. — Я ему нехорошая, стало быть, а ведьма хорошая.

— А Ежи?

— Его тоже велено в покои отнести. Энтот ваш… жених разбираться будет.

— С чем? — Стася окончательно пришла в себя.

— Со всем… тут же ж такое… от такое… — Баська развела руками. — Страх, в общем…

Дурбин знал, что ему не стоит появляться в этом месте. Неразумно. Недальновидно. Вообще неправильно, ведь Аглая — женщина замужняя, пусть и с мужем приключилась неприятность, но… все одно, она — княжна Гурцеева, а Дурбин кто?

В том и дело, что никто.

Выжить выжил, а толку-то? Силу не утратил, о чем и заключение имеется, правда, с пометкою о «временной недееспособности», но стоит быть откровенным: никто толком сказать не способен, насколько именно эта недееспособность временная.

И не станет ли она вовсе постоянною.

Ему бы…

…он и сам толком не понимал, что делать.

Разум подсказывал, что стоит наступить на горло собственной гордости да к купцу обратиться с предложением, которое тот примет.

Куда ему деваться?

А там… за купеческой дочерью приданое дадут. Возможно, даже такое, которого хватит, чтобы прикупить поместьице где-нибудь в глуши. И уже там, укрывшись от мира, Дурбин и проведет остаток никчемной своей жизни.

Или вот можно было бы барона просить.

Он человек строгий, но справедливый. Услуги оказанной не забудет. Наградой не обидит. Взять её да и вновь же поместье прикупить. И уже там…

На этом фантазия утыкалось в полное непонимание того, что же случится «там». Точнее Никитка прекрасно помнил, и как хозяйство вести, и как поместьем управлять, но отчего-то подобные мысли были ему до крайности отвратительны.

Потому и поступил он неразумно.

В свите баронской остался, благо, оклад ему не урезали, пусть бы и содержание Дурбина — это понимали все, включая слуг, что на Никитку теперь поглядывали с жалостью — было напрочь лишено смысла. А теперь вот и явился… шел проведать, выказать почтение, а вышло…

— Что с ними? — Радожский глядел на людей и на лице его застыло выражение величайшей брезгливости.