Понаехали!

И… и оказавшись в воде просто-напросто рассыпался серебристыми искрами. Волна поднялась было и опала, а берег сделался пуст.

Вот ведь…

…а еще объяснительную писать придется. Наверняка. Князь, чтоб его, молчать не станет… думать о князе было неприятно, даже более неприятно, чем об объяснительной. А потому Ежи просто сел на мокрый камень, закрыл глаза и подставил лицо летнему солнцу.

Хорошо-то как…

Глава 14 О ведьмах и душегубах

Глава 14 О ведьмах и душегубах

…большинство книг о ведьмовстве скажут вам, что ведьмы работают обнаженными. Из этого следует, что большинство книг о ведьмовстве написаны мужчинами.

…из вступительной лекции о ведьмах и сути ведьмовской, коия была прочитана в ведьмовской же школе.

 

Мишанька открыл глаза.

Голова гудела. Во рту было погано. И стало быть, перебрал намедни… порой с ним такое случалось, особенно тем вечером, когда он с Охлыстиным спорить стал, кто больше серебряных рюмок поднимет. Выиграл, да… а голова гудела.

Аглая опять же разобиделась и упрямо делала вид, что понимать не понимает, сколь Мишаньке плохо.

Он закрыл глаза и попытался было нашарить кубок с рассолом, который должен был бы стоять подле кровати. Не нашел. Поднял было руку, чтобы нащупать шнурок, но тот не нащупался.

И Мишанька с раздражением вынужден был признать, что придется справляться самому:

- Сенька! – крикнул он и осекся, ибо голос прозвучал до странности тонко, по-бабьи.

Вот ведь… шутники.

В клубе порой случалось людей разыгрывать, и Мишаньке в том числе.

- Сенька! – крикнул он чуть громче, и от громкости этой тотчас виски заныли, он и потер их… попытлся сесть, но больно дернул себя за волосы.

За волосы?

За…

Мать его, волосы… длинные, светлые, слегка спутанные. А главное, не принадлежавшие какой-нибудь там особе легкомысленной, присутствие которой в Мишанькиной постели пусть бы и доставило проблем, но… но самому Мишаньке?

Он взял прядку.

Потянул.

И вынужден был признать, что волосы-таки принадлежат ему. Нет уж, это ни в какие ворота не лезет! Голос, волосы… они там, в Клубе, совсем берега попутали? Мишанька им выскажет, что думает, особенно Охлыстину, который, надо полагать, от души веселится, Мишаньку вспоминая.

Сам Гурцеев головой потряс.

Волосы как-то собрал, скрутил жгутом, причем получилось далеко не сразу. И главное, это оказалось даже больно! В общем, собрал. Сел.

Покачал головой и…

…и вспомнил.

Все вспомнил! Что жену проклятую, которая от счастья своего бежать вздумала и Мишаньку опозорила, что собственную поездку, папеньку с его угрозами и… и Аглаю.

Рука легла на грудь.

Грудь… в общем, в том, прошлой жизни, такая грудь несомненно вызвала бы одобрение, ибо была крепка и велика в должной мере, но не слишком. Теперь же Мишанька открыл рот и из него вырвалось клокотание. Он бы опять закричал, позабывши про честь родовую, но тут скрипнула дверь, отворяясь, и раздался нарочито-бодрый голос:

- Вижу, вы уже очнулись, княжна…

Мишанька открыл было рот, чтобы высказаться, но тут же закрыл. А Верховная ведьма кивнула этак, преблагожелательно.

- Слабость пройдет. Уж простите, но иного способа доставить вас в Китеж с наименьшим ущербом для окружающих, я не видела. Однако сейчас вам помогут привести себя в порядок, а там мы побеседуем.

Со второго разу у Мишаньки получилось заговорить, правда, то, что он произнес, заставило ведьму поморщиться:

- И об этом тоже…

…потом она вышла и хлопнула в ладоши, и Мишаньку окружили хваткие мрачного вида бабищи, которые, не став слушать возражений, скоренько запихнули Мишаньку в ванну.

Терли.

Мыли.

Чем-то мазали и натирали. Потом опять мыли. И снова, чтобы вновь натереть. Его, такого несчастного и беспомощного, окружили вдруг облака ароматного пару, которых было слишком уж много, чтобы и вправду можно было насладиться ароматами.

Мыли волосы.

Дергали.

Чесали.

Ворачли. Натирали и выкручивали так, что казалось, еще немного и шкура с черепа слезет. Мишанька был бы не против, пусть бы и слезла, но нет…

Потом вытирали, растирали, одевали… в какой-то момент он и вправду потерялся средь всего этого и очнулся лишь перед зеркалом, которое отражало мрачного вида молодую – хотя не такую уж и молодую, лет двадцати-двадцати пяти – особу в темном платье.

Женском платье.

Мишанька всхлипнул. И скривился.

- Не плачь, - прогудела старшая из служанок и за щеку ущипнула. – Эльжбета Витольдовна дело свое знает. И перестарка пристроит.

- К-куда? – робко поинтересовалась особа, щеку ущипнутую потерев.

- Замуж, - ответили ему, и Мишанька закрыл глаза, понадеявшись, что все-то, происходящее вокруг, есть сон и только сон.

Не сбылось.

Получасом позже он, сидя в изысканной гостиной, мрачно слушал, как за стеной дребезжит арфа. Ветерок шевелил прозрачные гардины, а из приоткрытого окна тянуло сладким цветочным ароматом.

В руку Мишаньке сунули чашку.

Крохотную совсем.