Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

Меня на другой день после отъезда наркома пригласили к Володе, или, как он теперь величался, к «самому» Владимиру Федоровичу Смирнову.

Встретил он меня хорошо, на середине кабинета, руку крепко пожал, два-три приветливых слова о молодости проронил — и к делу.

— Волей Центрального Комитета я, как ты знаешь, первый секретарь… Ты на пленуме, я видел, присутствовал, и обстановка тебе известна. Мне сказали авторитетные товарищи, что на тебя положиться можно… Ну как — можно?

— Можно, — говорю, а сам не знаю, к чему все это приведет.

— Как ты посмотришь, если мы тебя в заместители председателя облисполкома рекомендуем? По промышленности. Возьмешься?

Что я мог ответить? Нет — сказать невозможно, да — язык не повертывается. Нашел спасительную формулировку:

— Разрешите подумать, Владимир Федорович…

— Не разрешаю! Нечего думать, завтра на бюро, а через два дня вынесем на сессию. Извини, у меня сейчас запарка…

…Кто это там в столовой ходит?

— Костя, ты?

— Я.

— Опять поздно пришел… Третий час…

Молчит… всегда молчит. Никогда ни о чем не спросит: пьет, ест дома, спит наполовину дома, остальное бог его знает где. И все. Никакой откровенности, никакого интереса, никакого доверия. Одним словом — ничего. Поговорить, что ли, с ним? Впрочем, бесполезно. Устал я от всего. Хорошо бы уснуть, а сон, проклятый, бежит от меня…

ДЕРЖИСЬ, НИКОЛАЙ, ДЕРЖИСЬ!

Интересно, что они думают, почему я так стремлюсь в партию? Что думает по этому поводу Лидия Михайловна, профессор, как это расценивает Кожухова? Может быть, они и не думают об этом, да и не думали. Отказали, вот и все.

Телятников? Ну, этот не в счет. Он может что угодно обо мне думать, мне все равно. Какой же он трус! Как он со мной тот разговорчик начал:

— Ты, дорогой товарищ Грохотов, теперь кандидат в члены КПСС. Тебе этот год надо так прожить, чтобы у коммунистов не было даже тени сомнения в том, что ты оправдаешь их доверие…

Всего, что он говорил, запомнить невозможно, он сыплет слова, сыплет, они стук-стук и все, как одинаковые пинг-понговые мячики, прыгают и прыгают.

Но мне пришлось вслушаться, так как он начал повторять:

— Ты понимаешь, дорогой товарищ Грохотов, о чем я говорю? Нет, я вижу, ты плохо соображаешь, товарищ Грохотов. Я согласен повторить, но чтобы ты понял все, как надо. У тебя будет постоянное партийное поручение. Очень важное. Учеба там, выполнение плана, снижение себестоимости, все прочее в этом духе — это не партийное поручение, а твои прямые обязанности. Понял?

— Чего же тут не понять.

— Очень хорошо, я вижу, ты замечательно соображаешь, товарищ Грохотов… Молодец! Слушай теперь внимательно. У нас много всяких собраний, заседаний. Твоя обязанность — бывать на этих собраниях, конечно, не на всех, это тебе не под силу, а по моим указаниям. Внимательно слушать, кто и что говорит, какие вопросы поднимают, кого критикуют, какие предложения выдвигают.

— Наверное, протоколы пишутся. Можно все главное из них вам самому почерпнуть.

— Чудак ты человек, дорогой товарищ Грохотов. Когда эти протоколы до меня дойдут? Личные впечатления — милое дело. А потом, ты сам знаешь, протокол не всегда ведется… Самые интересные, боевые собрания происходят, например, в курилке. Какой там протокол? А там нашему брату руководителю основательно достается, все косточки перемоют, перетрут…

Тут я понял, куда он клонит.

— Значит, я должен и в курилке сидеть? Я же не курящий, товарищ Телятников…

— Это не важно…

— Как не важно? Что мои товарищи скажут, если я вдруг начну то и дело в курилку бегать… Да и память у меня неважная, могу перепутать, записывать ведь не будешь? Неудобно вроде…

Он насупился:

— Вижу, тебе это не подходит…

Я ему напрямик:

— Не подходит, товарищ Телятников… Очень даже не подходит. Если кто при мне в курилке, в поезде или где в другом месте, начнет вредные глупости болтать, я сразу сам вразумлю. Но бегать по курилкам, подслушивать, что рабочие про вас лично говорят, не буду…

Тогда он на меня:

— Да как ты смел? Да за кого ты меня принимаешь? Я тебе партийное поручение объясняю, а ты вот куда повернул…

И пошел меня честить, да погромче, чтобы кто-нибудь услышал. Кулаком по столу начал стучать — и тут я увидел, что вместо большого пальца у него культяпка без ногтя. И я не сдержался. Наверное, не надо было мне это говорить, вырвалось, теперь уже не поправить.

— Не кричите на меня, товарищ Телятников! На меня в армии никто голоса не повышал. Я к этому не привык. Тем более от вас… Это вам не цвета путать! Дальтоника разыгрывать…

— Какие еще цвета? — зло спросил он, но я почувствовал, что он догадался. — Какие еще цвета? Что вы болтаете?

— Вы знаете, товарищ Телятников, о чем я говорю.

И я ушел от него.

Не могу спокойно смотреть на этого типа. Он же трус! От труса очень недалеко до преступника. Не помню, где-то я читал, что царская охранка вербовала в провокаторы прежде всего трусов.

Теперь он понимает, что я знаю, кто он такой, и ненавидит меня отчаянно… Ничего, Николай, держись…