Попаданец на гражданской. Гепталогия (СИ)

Далеко впереди, оттуда, где был Камень, громко донеслась походная песня роновцев знакомыми до боли словами. И тут же раздался в воздухе свист мин и за спиной взорвались кусты. Ветки и комья земли накрыли его, едва успевшего упасть, накрыть голову руками. Хлопки минометов зачастили, земля заходила ходуном.

Чекист говорил правду в одном — батальонные минометы были заранее поставлены на позиции и начали обстрел острова.

В сплоченных колоннах

идут батальоны

На бой, на великую месть,

Несут миллионы

на светлых знаменах

Свободу народа и честь.

Фомин сглотнул, глубоко вздохнул, выругался в три загиба, страх ушел из его души. Лежать бессмысленно — по закону вероятности мина рано или поздно достанет его.

Пока бьют только два 82-мм миномета, но если к ним присоединятся другие, да калибром побольше, в 120 миллиметров… Вот тогда будет полная хана. И он вспомнил — Марена не показалась ему ночью, а это значит, что смерть его сейчас не возьмет.

Дорогой открытой,

печалью повитой,

В дыму и огне батарей,

В походе и битве

с одною молитвой

О счастье России своей!

— Врешь, меня не убьешь! Руки коротки! — подхлестывая себя матерной руганью, он вскочил на ноги, схватил пулемет и, размахивая руками, побежал к заветной пещере, разбрызгивая сапогами грязь по сторонам. Что-то обожгло ногу, затем больно кольнуло правую руку, но пулемет Фомин не выронил.

Добежал до валунов, тяжело перевалился через них. Противно вонял пулемет запахом пороховой гари и запекшейся крови. Сердце колотилось в глотке, а ноги налились свинцом. Но в душе царила злая радость — два десятка жертв болото заглотило напрочь, не подавилось, еще десяток он с погибшими близнецами уханькал гранатами и пулеметом.

И гимн императорский с песней роновской открыто гремели, а это тоже победа, если не больше. И будет теперь этот капитан перед своими наизнанку выворачиваться — три десятка бойцов потерял при нулевом результате. Хуже того, теперь и проводника нет, и гати, и белогвардейца не схватили. Штрафбат по нему заскучает, и не быть тебе, капитан, майором, никак не быть…

— Погибли? — тихий голос Путта чуть не подбросил его с камней. Фомин повернулся к капитану.

— Срезало очередью с «ручника»! — Фомин прислонил к каменной стене окровавленный приклад пулемета. — Вот! Забрал!

И тут землю сильно тряхнуло, с той стороны Камня взлетели высоко в воздух земля, ветки и грязь.

— Полковой, в 120 миллиметров! — привычно констатировал Фомин. — Пошли-ка лучше в пещеру, сейчас плотно садить начнут по нам с крупного калибра. Пошли!

Путт кивнул и скрылся в лазе, а Фомин, войдя в зев пещеры, обернулся. От пузырящейся трясины шел бело-серый туман, ничем не напоминавший утренний — тяжелый, густой, страшный.

Сердце екнуло от нехорошего предчувствия. Фомин поежился, сплюнул и решительно пошел по проходу. И вскоре предстал перед настороженными глазами Поповича и Шмайсера. Темнить не стал, сказал прямо от порога:

— Близнецы погибли. Долбить они начали не хило, но под этим Камнем мы можем сидеть хоть до морковкиного заговенья, ибо через гать никто не пройдет. Нету более гати, и обратной дороги нет! Только зимой на ту сторону мы пройти сможем, если трясина замерзнет. Перевяжите меня, орлы, а то чуток зацепило…

Он устало присел на ящик и прикоснулся к нудно гудящему затылку — там было липко и больно. Одернул руку, чисто машинально вытер о влажный камень. И будто электрическим током ударило, да так сильно, что он сразу прижал ладонь к груди.

— Мать моя женщина! — потрясенно проговорил Шмайсер и добавил враз охрипшим голосом: — Огоньки по камню пошли, как болотные гнилушки… Похожи шибко…

Добрую минуту четверо танкистов удивленно взирали на прыгающих по каменным сводам «светлячков». И тут сено под Фоминым внезапно ухнуло вниз, желудок сразу подлетел к горлу. Захлебываясь рвотой, он попытался подняться, но чудовищная сила придавила его полностью. Слепящая вспышка обожгла глаза, волной ворвалась в мозг. Затухающими проблесками разума он еще успел подумать: «Свод взорвали?! Вот смерть и пришла, пещера стала братской могилой, одной на всех». — И потерял сознание, стремительно проваливаясь в черную пучину забвения…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Мертвые сраму не имут

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Близ Перми

(10–11 июня 1918 года)

Было больно и темно. Медленно просыпалось сознание. Он всем телом и душой чувствовал раздирающую боль. Темень в глазах, будто ослепли очи, не видят больше белого света. Еще пронеслась мысль, что помер он, грехи перевесили добрые дела, и угодил не в Царствие небесное, а в страшное место вечного искупления, где постоянно клокочет пламя. Мелькнула мысль и тут же пропала — не грех с оружием в руках супротив бесовской власти подняться, а грех насилию не противиться, когда оно жен и деток малых со свету сводит. А потому не помер раб Божий Семен, не отмерял ему срок в этой жизни. А темнота оттого, что в пещере все свечи задуло…

— Никак из 203-х миллиметров вдарили, — с кряхтением заковырялся рядом Путт, — тады уважают нас, раз на такой калибр не поскупились!