Попаданец в себя, 1960 год

Я и сам в будущем, когда потребовалось в повести показать отношение к тюрьме неофита, запихал его сознание в тушу рецидивиста, ибо иначе получилось бы отношение к тюрьме новичка угнетаемого и эта тюрьма не заиграла бы многообразием отношений, нюансов реальности. «Профессор строгого режима», кто не читал – читайте, получше, чем унылый «Один день Ивана Денисововича», написанный явным лакеем среди зоновской шушеры, недостижимая места автора мужиковать так и сквозит в каждом предложении. (Который, кстати, для моего нового героя еще не издан, так как произведение было опубликовано аж в 1962 году в журнале «Новый мир», а сейчас в повествовании кончается 1960-й). Вот абзац из самого начала этой, знаменитой на Западе книги: «Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему – до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку – тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное – если в миске что осталось, не удержишься, начнешь миски лизать…». Для российского человека сразу ясно – герой, если и не чухан опущенный, то и недалеко от него ушел. Так что читайте лучше Круковера, он пишет реально, не удосуживаясь даже менять фамилии, имена зоновских халдеев. Нижний Ингаш, где на общаке за зиму умерло от дистрофии 259 человек, сучья зона № 9 в городе Калининграде (Кенигсберг в молодости), «столыпинские» пересылки и прочее пройдено им самим от неправедного советского суда до освобождение по звонку после последней ходки.

Но и в этой реальности я допустил две ошибки: во первых не уехал из семьи насовсем (хотя мог после геологии снять квартиру) и забыл, что до армии страдал частыми ангинами (в армии миндалины вылущили и болезни прекратились). И в начале ноября свалился в жару с тяжелой фолликулярной.

Ангиной называть острый тонзиллит все же некорректно, поскольку в мировой практике термином «ангина» обозначают стенокардию. Лакунарный и фолликулярный тонзиллит являются гнойными видами ангины, они развиваются при бактериальных инфекциях.

И всеми этими гадостями довелось перестрадать, причем горло начинало болеть именно в каникулы или перед праздниками.

А папа был заведующим клиники отоларинголической и считал, что миндалины полезны и удалять их не рекомендуется.

Поэтому я с первого класса проводил по два-три месяца в постели с температурой и распухшим горлом.

Лечение было стандартное: граммацидин для полосканий, стрептоцид, шерстяной шарф на шею и постельный режим. Иногда – уколы пенициллина. В ягодицы, шесть раз в сутки.

Забавно, что именно ученик папы прооперировал меня на первом году службы, и я забыл про хронический тонзиллит.

Но сейчас я плавал в сорокоградусном жару и смотрел виртуальные картинки. (Виртуальные! Забавно, этот термин так же чужд настоящему времени, как и мое сознание).

Предметы расплывались пластелиново, увеличивались и руки, все мое тело неопрятным комом плавало в потном полумраке родительской спальни. Изредка навевало ледяным и мелкая дрожь поднимала пупырышками несуществующую шерсть на коже, память пещерных предков.

«М-мор-р-розит-т, – бормотал я, – мамины руки подносили к губам кружку с теплым настоем и её голос утешал: потерпи, сынок».

Потом было долгое забытье и как-то утром проснулся рано и весело…

Глава 9

Очередная ангина сменилась здоровьем, я весело соскочил с папиной кровати, на которой болел, и прямо в байковой ночнушке пошел на кухню, к маме.

– Мама, – сказал я, – скоро Новый год, вы еще ёлку не покупали.

– Иди обуйся, – сказала мама, – пол холодный, а ты еще вчера в жару метался. До Нового года еще больше месяца. Ты завтра в институт пойдешь, запустил небось, столько болел? – В какой институт, мама? – спросил я удивленно.

Выяснилось, что я забыл полгода своей жизни. И как в иняз поступал, и как в экспедицию ездил, и как в газете публиковался. Мама с братом объяснили, что все это время я был не похож на себя, а лечь к невропатологу отказывался.

– Наверное на тебя смерть отца так повлияла, – сказал брат. – Ты даже во двор играть с пацанами ни разу не ходил за это время.

Очень странное ощущение. Забыл – не забыл, а худо мне. Плакать хочется. И удивительно – ну на фига я в иняз сунулся, если «спикаю» с трудом. Брат говорит будто я в беспамятстве бойко болтал на инглиш, вот прикол. Как в фантастике их журнала «Химия и жизнь», про возможности человеческого мозга. Придется в психушку ложиться к соседу-профессору.

– Мама, – сказал я, не буду в психушку ложиться, меня потом с этой справкой в армию не возьмут, что я, как какой-то убогий, буду с белым билетом!

– Твои братья тоже не служили, так не рассыпались, вон какие здоровые.