Попаданец в себя, 1960 год

Какое сейчас оборудование стоит в типографии Иркутска не знаю и не помню. Женщина из типографии… с ней давно порваны отношения. И нельзя её вмешивать, сдаст. Все, что связано с печатью, под контролем, даже на пишущую машинку надо получать разрешение, предварительно оставив оттиск всех клавиш. Чтоб потом не строчил на ней антисоветчину. Помню, уже перед самым съемом Хрущева у нас на гранитном пьедестале памятника Ленину в центре, на перекресте улиц Ленина и Карла Маркса выбили за ночь:

Водка стоит три ноль семь,
Мяса, масла нет совсем,
Дорогой Ильич, проснись
И с Никитой разберись!

И без всякой пишущей машинки!

Как же мне получить тысчонку листовок?

Выхода нет, придется печатать фотографии. Размер, конечно, уменьшим. Зенит не подойдет, но у меня еще жив фотокор[56] есть родная кассета с фотопластинкой размером 9 х 12 см. С нею и зашарашим контактным способом[57], текст подсокращу. В пачке двадцать листов, возьму фотобром четвертый номер, поконтрастней. Двадцать пачек осилю, четыреста листиков хватит, не тысяча, конечно.

Ничего, допишу: прочти и передай человеку.

Теперь еще надо хоть парочку помощников взять с собой в Новочеркасск. Приглашу хабзайцев из ПТУ при Куйбвшевском машиностроительном. Там серьезные пацаны учаться, профессию получат – на заводе до трехсот в месяц вышибать будут; там парочка одноклассников учаться, они из бедных семей, поедут. И в их среде болтать с детства отучают. (Парадокс, кстати, инженер после пяти лет обучения силит на сто сорока максимум).

Срочно иду сбывать золотишко, а потом в магазин за бумагой, проявителем, фиксажем и на всю ночь в кладовку, там у меня фотолаборатория.

Сижу при красном свете, копирую. Включаю лампу, считаю до пяти, выключаю. Снимаю со стекла бумагу, кладу в проявитель, жду при красном свете четкого проявления, перекладываю в кислый закрепитель. Включаю лампу, считаю до пяти, выключаю. Снимаю со стекла бумагу, кладу в прояаитель, жду при красном свете четкого проявления, перекладываю в кислый закрепитель.

Тру задубевшую спину. Включаю лампу, считаю до пяти, выключаю. Снимаю со стекла бумагу, кладу в проявитель, жду при красном свете четкого проявления, перекладываю в кислый закрепитель.

Чертыхаюсь.

Иду в туалет. Возвращаюсь, закрываю открытую пачку фотобумаги черным сукном, включаю свет, перекладываю в ведро с водой готовые отпечатки. Ведро ставлю в ванную под небольшой ручеек из крана. Иду пройтись.

Червонцы продал Абраму Моисеевичу – кошмару моего детства. Представьте себе механическую педальную зубную бормашину[58]. Абрам Моисеевич качает педаль, колесо вертиться, передавая по шкивам вращение на головку бора, тот сверлит то быстрей, то тише, доставляя дополнительные мучения. И это при том, что в поликлиниках вовсю практикуются электрические.

Но меня маленького упорно водили к частнику, в его большую квартиру в старинном деревянном доме, навсегда закрепив ужас перед стоматологами. Вдобавок лечили еще и временные молочные зубы, которые выдрать бы на хер – и дело с концом. Нет, мучали, лечили.

Мне восемьдесят, но так и не понял – зачем мучить детей.

И опять ловлю себя на том, что старое сознание неспокойно ворочается в молодом теле… Ну нет полной совместимости, завидую тем попаданцам, кои мгновенно адаптировались и в детском теле и в детском поведении.

Или я один такой, неуживчивый!

Посчитаем доход. Николашка, как презрительно обозвал Абрам Моисеевич мое золото, стоит не так и дорого.

– Не говорите мне ваших глупостей, – сказал зубник, глядя снизу вверх (маленький он старичок), – этот ваш Николай был плохой царь и монеты сделал плохие. Вот при императоре Павле I золотые деньги, выпущенный по сегодняшний день находятся в центре внимания нумизматов всего мира. Стоимость червонца 1797 года в хорошем состоянии доходит до 20 тысяч рублей.

Абрам Моисеевич оказался страстным нумизматом, состоящим в переписке со многими зарубежными. Его коллекция зарегистрирована в Московском монетном дворе и на Государство оформлена дарственная. Так что действует он вполне легально, да еще и находится под государственной защитой.

– А чито было делать, – говорит этот маленький старичок, в тридцать седьмом пришли чека в синих фуражках, сказали – выгребпй золото. И все кронки забрали, да еще пепельницу бронзовую свистнули, шмаровозы. Я пошел к власти и взял бумагу…

Абрам Моисеевич наверняка стучит куда следует, с другой стороны он имеет от коллекции и черный нал, и что-то на послать близким. Коих у него, как у всякого еврея, наверное много.

А может он и один на этом свете, старичок, родившийся в прошлом, девятнадцатом веке, и утешающий себя иллюзтей богатства, перебирая золотые монеты, которые потенциально не принадлежат уже ему…

Грустно все это. И государство это грустное.