Попаданец в себя, 1963 год

Иду на распределение. В СССР учат бесплатно, но потом изволь два года отработать, куда пошлют. Какие только интриги не разыгрывают студенты с родителями, дабы остаться в городе или вообще при институте, в аспирантуре например.

Вчера отказался от Школы КГБ. Помогать готов, сказал хмуро, но связывать жизнь с полувоенной службой не готов. Я писатель, у меня тонкая душевная организация.

Ничего в ответ не сказал куратор, кивнул и ушел.

Иду в институт. Мама накормила сытным завтраком. Жареное мясо с картошкой и цветной капустой, большая чашка какао и блюдо еще горячего хвороста. Она его делает на водке, поэтому печенье не жирное и не вялое – сухое и хрустит.

Знаю, что кафедра английского будет просить оставить меня тут, мой английский хорош, хотя до кембриджского далек, американизмы погубили его еще в двадцать первом веке. Но по сравнению с общей массой выпускников я – ас. А кафедра нуждается в лаборанте с прицелом на аспирантуру.

Кафедра научного коммунизма отправит меня к Макару, телят гонять. Или еще дальше.

Другие педагоги не знаю, как себя поведут. Я был студентом сложным, то пропускал по полгода, то экстернил, как бешеный.

Вообщем иду.

В голове частичный сумбур. Побросало бы вас так по времени и пространству, совсем с ума сошли. А я вроде как привычен уже, после попадания в сына Сталина притерпелся. Главное все эти географические точки я в первой жизни посещал, не так бурно, не так приключенчески, но бывал. И в Москве, и на Кипре и много еще где. К тому же в 1963 году на Кипре и не было туризма – там стреляли, да и СССР не позволила бы туда так просто ехать. А на Кипре, насколько я помню, после военного переворота в Афинах возобновились нападения на турецкие деревни. Президент Макариос старался примирить обе стороны и, в итоге, стал одинаково неприемлем как для греков, так и для турок. Тем не менее, в Афинах ходили упорные слухи, что после падения «черных полковников» именно Макариос станет новым премьер-министром.

Зашел в институт. Поднялся по ступенькам, прошел к кабинету, где заседает комиссия. Стал у стенки. Молодежь гомонится, шуршит и гомонит в полголоса. Я вроде тоже молодой, но ощущаю себя стариком. Вымотался эмоционально.

Поэтому решение комиссии о том, что такой хороший полиглот, как Владимир Руковер просто обязан нести знания школьникам в поселке Охотск, что в ареале Ледовитого океана на берегу «теплого» Охотского моря, воспринимаю достаточно спокойно.

Бывал я там в первой жизни.

В газету “Охотско-Звенская правда” я попал от крайкома КПСС.

В то время я был студентом-заочкиком третьего курса факультета журналистики, имел два года практики литрабом отдела писем в молодежной газете и пять лет внештатного сотрудничества в ряде газет, не выше областной. Должность ответсека – второго человека после редактора – мне импонировала. Забавен был и поселок, самозванно именующий себя городом Охотском. Люди тут жили рыбой, все осталь ное было сопутствующим. Бытовало даже выражение:

“Охотск стоит на хвосте у селедки”. Охотск стоял на узкой косе гравия, врезавшейся в Охотское море. Это был безжизненный уголок, но люди, которым некуда деваться, способны обжить и горный утес. Рыли, например, в гравии лунку, клали туда свежую селедку и картофелину. И вырастал куст, с корней которого можно было собрать десяток мелких клубней. Охотск имел двухэтажную гостиницу, больше напоминавшую общежитие без удобств, ресторан, который днем был обычной столовой, а вечером – плохим кафе и оживлялся по-ресторанному только с появлением рыбаков после рейса, завод, производящий дешевое вино “ Волжское”, которое брало не столько крепостью, сколько вредными фракциями, милицию, КГБ, райком партии и, конечно, редакцию.

Молодых в редакции было двое – я и линотипистка Клава, грудастая девица, делавшая в строке набора не меньше трех ошибок и жгуче мечтавшая выйти замуж за партийного журналисга. На меня она посматривала волнующим взглядом, для чего скашивала зрачки к носу, а потом переводила их на правое и на левое плечо – кокетничала. Всем остальным, включая работииков типографии, было за сорок, по моим тогдашним понятиям это были глубокие старцы. Каждый имел свои особенности.

Так, заведующий отделом пропаганды страдал” сонной болезнью. Не знаю, как она называется в медицине, но спал он в полном смысле слова на ходу. Все его движения были замедленные, мышление невероятно заторможено. Десятистрочную заметку он обрабатывал больше часа. При всем зтом он обладал невероятным, хотя и непроизводительным трудолюбием – сидел за своим столом больше всех, приходил задолго до начала рабочего дня, а уходил затемно. Материал он собирал в основном по телефону, в трубке его неторопливый голос с долгими паузами производил впечатление начальственного, важного человека. То, что паузы сопровождались закрытием век и посапыванием, на значимости монолога не отражалось. Если добавить, что “зав” был еще и принципиальным парторгом редакции, портрет его будет почти полным.