Попакратия

– Ты стреляй, – попросил Хобяка.

– Я сейчас выстрелю! Мне придется вас убить! Вернитесь! – уверенно крикнул Михрютка и прицелился. – Извините!

Михрютка дал очередь. Подхваченная силой, женщина задрала голову и выгнула спину – ну чисто лебедь, готовая взлететь. Приподняла руки с пакетами, как крылья, выпустила оба пакета из рук, и те одновременно шлепнулись на землю. Вслед за ними, через мгновение, навзничь на землю упало человеческое тело.

Михрютку охватил восторг, восторг мощи, лежащей в его руках. Благодарный женщине, которая так реалистично отыграла собственную смерть, он улыбнулся, глаза его горели. Лицо Хобяки тоже разрезала улыбка. Женщина лежала на тропине, не шевелясь. Обычно лояльные игре взрослые поднимались почти сразу, эта же взрослая играла максимально реалистично. Вскоре стало заметно, как в землю впитывается тяжелая кровь.

Отряд собрался вокруг места происшествия. Дети окружили соседку плотным кольцом. Абрикосовое Мыло потыкал тело тополиной веткой в бок. Саня авторитетно и молча размышлял, находясь как бы над ситуацией.

– Похоже, реально померла.

– Аминь. Свободная касса.

– Может, ее хотя бы в кусты оттащить?

– Может, тебя в кусты оттащить, чучундра? А если кто увидит, что мы скажем?

– Так что делать-то?

– Расходимся, и все тут. И дело с концом. Может, она сама по себе скирикнулась.

– Ага, «подавилась». Ты пулевое отверстие видел?

– Ха-ха, Махор, ты стреляешь, как моя бабуля. А она стреляет очень хорошо.

– Я не хотел, не хотел ее убивать, я просто стоял на посту!

Михрютка не переставал ныть. Это раздражало. Хобяка держался.

– Не квохчи, Махор, ты просто исполнял свой долг. Мы все это знаем.

– Какой же ты, мальчишка, плакса.

– Максик-плаксик.

– Ну все, теперь посадят в тюрьму нашу Михрюточку, – издевалась Полоска Света.

– До осени посадят, может, даже дольше.

– До осени? Они его вообще больше не выпустят. Никогда! Это взрослая теха была, не какой-нибудь пацан. Тем более мирная. Домой шла.

– Мирная или нет, она пересекала подконтрольную зону. Михрютка ее предупреждал.

– Я предупреждал.

– Он предупреждал.

– Он часовой, а не какой-нибудь там.

– Кто виноват, что теха не слушалась? Закон военного времени.

– Это у нас «военного времени», а у них обычный мирный день.

– Нам по фигам, кто у них мирный. У нас не мирный. У них свои законы – у нас свои. Мы Михрютку им не отдадим, потому что для них он мальчонка кровавые ладошки, а для нас герой. Не отдадим, потому что мы своих не бросаем, – вдруг отрезал Саня.

– И что скажем, когда придут милитоны?

– Ничего не скажем.

– А что будем делать, когда они начнут нас арестовывать?

– Будем отстреливаться.

В этот момент лицо Сани засияло. С этих пор его лицо всегда будет лучиться изнутри газовым светом, то самое лицо, которое будет воспроизведено и растиражировано в сотнях транспарантов по всей подпольной Малышатии, геройский профиль с гордо задранным носом.

Во дворе, как писали в дедушкиных книгах, вспыхнуло пламя войны.

– Ах ты ж тварь! – кричал омонио, получая пулю, которая сносила крышку черепной коробки и обнажала желтовато-коричневое содержимое.

Твари было пять лет, и звалась она Алешкой, людей на своем веку она положила немало, было у нее четыре медали за взятие ледяной горки и орден «Героя космических войн», но таких реальных полицаев она со своего балкона отстреливала впервые. Пули Алешкиного ковбойского «смит-н-вессона» были бесконечными.

В те времена, про которые идет речь, еще существовали телевизоры, и в телевизорах этих разбушевались нешуточные страсти и дискуссии по поводу того, как могли бедные маленькие детишки умертвить взрослую гражданку из автомата. Милитонские начальники настаивали, что не только могли, но сделали это из оружия не боевого, а самого что ни на есть игрушечного, что уж совсем немного, скажем прямо, странно. Странно не странно, но двор пришлось осадить, так как дети не хотели вступать в диалог о выдаче преступника, и подкрепление из автобусов омонио постоянно прибывало. Прибывали и военные журналисты – это такие храбрые люди с камерами вместо автоматов.

После первого же приезда милитонов было принято решение спрятаться на стройке и усилить милитаризованную зону. Для этих целей Гаврила-Гавнила принес откуда-то моток красно-белой ленты. Все оживились находке, она означала, что дело обретает серьезный оборот.

– Гаврила – молочандра! Где нарыл?

– Там, у забора лежало.

– Какого забора?

– Каво нада забора.

Гаврила был малоросл, с хитрым подвижным лицом, в кепочке и с большущим рюкзаком за плечами. С кепочкой и рюкзаком он не расставался никогда. С кепочкой – из-за прогрессирующей плешивости (а не надо было так часто чесать свою голову, не стал бы досрочно лысеть), с рюкзаком – по одному ему известным причинам (горб?). Гаврила часто озирался по сторонам, стучал по собственным карманам, боясь, что кто-нибудь захочет стянуть его вещи. Голос его был тих и приятен.