Попкорн

Эта мысль была такой приятной, что, вглядываясь в сумрак сквозь залитое дождем ветровое стекло, она почти увидела две фигуры, стоящие на пороге сказочного домика: у него в руках топор, у нее блюдо свежеиспеченных лепешек с лесными ягодами. Они одни в целом мире…

Когда из тьмы вынырнул трейлерный поселок, она решила, что вот он — перевалочный пункт на пути к ее мечте.

— Милый, давай снимем трейлер, — попросила она. — На два-три дня. Наверно, здесь про нас еще не знают.

Очарованная лесом, ночью и запахом дождя, она забыла, что времена, когда можно было найти убежище в лесу — исчезнуть, чтобы потом начать жизнь с чистого листа, — давно прошли.

— Малыш, мы и пятнадцати миль не отъехали от трассы. Думаешь, здесь нет ни телевизора, ни телефона? — ответил ее приятель. — Да и не осталось в Штатах места, в котором про нас бы не слыхали.

— Ну хотя бы на ночку. Устроим себе выходной.

— Сегодня не ночка. Сегодня королевская ночь. Пан или пропал. Сейчас возьмем кое-что и двинем дальше.

Они подкатили к магазинчику и заставили старика-продавца его открыть. Вся процедура должна была занять у них не больше двух минут. В конце концов, они уже неоднократно грабили такие лавочки.

Но в этот раз все пошло наперекосяк. Возникла проблема: в магазине не оказалось печенья «Твинкиз».[4] В это было невозможно поверить.

— Я хочу «Твинкиз», — сказала девушка и топнула ногой. — Ты мне обещал.

— Да, малыш, обещал. Но не могу же я превратить в печенье собачью еду!

Из соседней комнаты слышались рекламные слоганы. До появления грабителей продавец смотрел телевизор.

Вы современная девушка. Вы знаете, что вам нужно, и требуете этого немедленно.

На меньшее вы не согласны.

Зачем ждать до завтра, если можно получить это сегодня?

Трудно сказать, что они рекламировали. Может быть, даже «Твинкиз».

— Ты получил все, чего хотел! — закапризничала девушка. — Виски, крекеры, сигареты, а мне даже «Твинкиз» не купил!

— Пожалуйста, не убивайте меня, — от страха у продавца зуб на зуб не попадал.

Свобода означает возможность делать то, что хочется, тогда, когда хочется, — вещал из подсобки телевизор.

— Что ты сказал? — спросил у продавца парень.

— Я… Я говорю, пожалуйста, не убивайте меня… «Твинкиз» только вчера кончились. У нас скромный бизнес. Мы не можем закупать большие партии.

— По-твоему, я похож на человека, который станет убивать из-за «Твинкиз»?

— Вот возьмите… Возьмите «Поп Тартс».

— Да за кого ты меня принимаешь? — Не снеся оскорбления, молодой человек застрелил продавца. — Поехали, малыш. В Лос-Анджелесе зайдем в «Севн-илевн».[5]

Глава одиннадцатая

Почуяв надвигающийся скандал, вокруг Брюса собралась толпа. Перед самой его физиономией маячил какой-то критик из «Лос-Анджелес таймс», редактор отдела искусства, или садоводства, или еще чего-то очень важного. На самом деле он, конечно, был обычным надутым индюком.

— Должен признать, — говорил индюк, — что нахожу «Обыкновенных американцев» необычайно интересным образцом развлекательного кино.

«Образцом развлекательного кино» — подумать только! Не «произведением искусства», не «прорывом в кинематографе», не «воплощением духа нашего времени», а «образцом развлекательного кино». Как будто Брюс снимает мыльные оперы!

Брюс не был тщеславен. Он был согласен признать свои творения «попкорном», но при условии, что к той же категории отнести другие популярные вещички вроде «Ромео и Джульетты» и Пятой симфонии Бетховена.

— Я с радостью отдам свою жизнь, — продолжал индюк, — защищая ваше право убивать на экране столько народу, сколько вам будет угодно. Но у меня возникает один вопрос (простите уж за занудство): разве это можно назвать искусством?

— Можно ли это назвать искусством? — переспросил Брюс. — Сейчас я вам отвечу… Не так все просто… Перебить в кино кучу народа — искусство это или нет? Вот мой ответ: не задавайте идиотских вопросов!

Ответ не блестящий, но зато индюк отвязался. Однако Брюсу от этого легче не стало: любителей идиотских вопросов в зале было более чем достаточно. На этот раз с ним захотела побеседовать молоденькая актриса приятной наружности. С виду она была хороша, но рта ей открывать не стоило. Избалованное капризное дитя не выдавало ничего, кроме самонадеянных банальностей. Ей крайне редко случалось говорить с кем-то, кто не пытался затащить ее в постель, а потому соглашался с каждым ее утверждением. Брюс в постель ее тащить не планировал и слушал без особенной снисходительности.

— Нет, не думаю, что я пережил в детстве моральную травму, — цедил сквозь зубы Брюс. — Иначе мне было бы известно… Да что вы? Неужели?

Юная особа утверждала, что пострадавший может даже не подозревать о пережитой моральной травме. Она и сама пребывала в счастливом неведении, пока ужасная правда не обнаружилась во время сеанса гипноза.

— И что он на это сказал?