Пополам

Хотя на самом деле мог. Пережил это. В детском доме каждый день ждал, что меня заберут. Объявятся хоть какие-то родственники, которых я никогда не видел. Просто отчаянно хотел верить, что меня ищут. Но проходил день, еще один, неделя, месяц, год, а за мной никто не приходил. Значит, никто и не искал. А тут родная мать, живая, пообещавшая, что будет видеться с сыном. Ждать его после школы. И она не приходила. Я никогда не держал зла на Аню, не винил ее ни в чем. Наш брак был общей ошибкой. Я надеялся, что он станет более или менее удачным. Она – не знаю, на что рассчитывала. Так что оба виноваты – просчитались. Я не винил ее за то, что она поставила такие условия при разводе, решив разделить детей. Мне правда хотелось верить, что, когда улягутся эмоции, все станет более или менее спокойно, я смогу общаться с дочерью, Антон с сестрой, не выдумывая предлогов. Но я не мог простить Аню за предательство сына. За то, что каждый день заставляла его страдать, стоя за гаражами. Не могу ей простить обман. Ладно, она обманывала меня, но зачем было врать Антону, давать ему надежду? Он был подростком, и я за него боялся. Он винил во всем меня, каждый раз находя оправдание матери. Ну и пусть. Лишь бы ничего с собой не сделал. Лишь бы не потерял веру в то, что мама его любит, просто опять не смогла прийти.

В чем была моя ошибка? В том, что не поговорил с сыном. Не признался ему, что вырос в детском доме. Не рассказал, как сбегают старшие братья, отправленные в детский дом, чтобы хоть на минуту увидеть младшую сестру, оставленную под опекой бабушки. Что деньги, которые я ему выдаю на карманные расходы, – это и для Юльки тоже. Чтобы Антон мог купить ей любой подарок, который она пожелает. Да, Антон видел, что требую от его матери чеки, проверяю, контролирую. Но лишь потому, что она могла перевести сумму, выданную на детей, их нужды, своему любовнику. А потом врать и изворачиваться. Я не понимал, как можно выбирать – дети или любовник? Как вообще можно отправлять «детские» деньги ему? Это как украсть у бабушки «гробовые». Для меня это было именно так. Есть вещи, которые делать нельзя никогда, ни при каких обстоятельствах. Даже если ты находишься на самом дне.

В детском доме тоже были негласные моральные правила. Нельзя не принести Сан Санычу водку и карамельки, если он пустил на кладбище, – плата за проход. Нельзя воровать у своих, за это жестоко бьют. Нельзя забирать еду у младших. Никогда. Хоть сдохни с голоду. Нельзя разлучать детей. Никогда. Для Ани этих правил не существовало. Она тратила «детские» деньги даже не на себя, а на любовника. Почему я не стал судиться с ней, раз имел право на полную опеку? У меня не было ни сил, ни желания. Я не хотел еще больше навредить детям и жене. Она была совсем нестабильна. От длительного суда пострадал бы Антон прежде всего. Еще я надеялся, что разумная, очень похожая на меня дочь выдернет мать из депрессии. Что она на нее хорошо повлияет. Да, я верил, что Аня одумается, у нее проявится хоть какой-то материнский инстинкт – тоска, волнение после разлуки с сыном. Я ошибался.

Да, я виноват перед Антоном в том, что не рассказал ему, как пытался построить нормальную семейную жизнь, но, возможно, у меня не было примера, какой она должна быть, эта самая нормальная жизнь. Возможно, мы с его матерью оказались слишком разными людьми. Я не смог объяснить сыну, что все мои идеи – записать его в хоккейную секцию, повесить в комнате боксерскую грушу – были лишь попыткой занять его мысли чем-то другим. Чтобы он не скатился в депрессию, болезнь, как произошло с его матерью, которая так и не нашла для себя выход. Ни в чем. Ей ничего не было интересно – ни книги, ни кулинария, ни дети, ни какое-то другое занятие. Я не заставлял ее бросить работу. Она сама захотела. И сама же решила стать домохозяйкой. Одно время ей нравился этот статус. Но у человека должно быть что-то еще, ради чего стоит жить – личное, внутреннее. Я жил ради денег, ради того, чтобы иметь возможность дать своим детям то, чего не было у меня, – образование, любые секции, увлечения, путешествия. Жизнь, о которой я даже не мечтал. А у Ани после замужества так получилось, что и нет ничего своего, личного. Только интересы мужа и детей. Некоторые женщины в это погружаются, но не моя жена.

Я не рассказал Антону, что никогда не был груб с его матерью. Только она так реагировала на мои взгляды и замечания. Любые. Что бы я ни сказал, Аня воспринимала в штыки. Сразу менялась в лице. Обижалась, начинала плакать, обвиняла бог знает в чем. Когда человек болен – а Аня действительно была больна и не желала лечиться, – у него меняется восприятие действительности. Я не мог объяснить, почему мы с женой так и не стали близкими людьми. Почему она видела во мне зло?

Теща