Поповский

«...Пафос вашего романа — пафос утверждения, что Октябрь­ская революция, гражданская война и связанные с ними последую­щие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме стра­дания, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально... Как люди, стоящие на позиции прямо противополож­ной Вашей, мы, естественно, считаем, что о публикации Вашего романа на страницах журнала «Новый мир» не может быть и речи».

Своим письмом Симонов давал понять, что не ЦК, не цензура отвергли роман, а сами коллеги отка­зываются публиковать его. Таким образом, власти были освобождены от ответственности за возникший скандал, чего они более всего желали. Просто оказа­лось, что в писательской среде есть две точки зрения на книгу Пастернака. А власти тут ни при чем... За эту дружескую услугу партийные хозяева простили Константину Михайловичу его прегрешение. Тем бо­лее, что события развивались стремительно: книга Пастернака получила Нобелевскую премию, пропаган­дисты из ЦК принялись в очередной раз нагнетать ярость масс против интеллигенции, и уже не до «Но­вого мира» тут было.

Итак, предательство за предательством: Михаил Зощенко, Рудольф Бершадский, Владимир Дудинцев, Борис Пастернак. А скольких преданных мы поименно не знаем? Ведь за то время, что Константин Симонов состоял в руководстве Союза писателей, десятки чле­нов этой организации были исключены, арестованы, подвергнуты проработке. Откуда же в таком случае взялась симоновская слава либерала? К «левым» отно­сила его вся литературная, театральная, кинематогра­фическая Москва (только ленинградцы после «дела Зощенко» были осторожнее). Даже такой строгий ана­литик, как А. Солженицын, причислял Симонова к либералам. В книге «Бодался теленок с дубом», опи­сывая заседание Секретариата Союза писателей СССР 22 сентября 1967 года, когда почти все присутствую­щие требовали запретить печатание его книг, Солже­ницын отметил особое поведение Салынского и Симо­нова: «это — не вполне враги, это — полунаши». В устах Солженицына «полунаши» — оценка почти по­ложительная.

Итак, откуда же она, симоновская слава либера­ла? Бороться за эту славу Константин Михайлович начал давно. Еще тогда, когда Леонид Леонов и Ва­лентин Катаев, не задумываясь над своим литератур­ным будущим, сочиняли по нужде сего дня романы про власть советов и про лысенковский русский лес. Еще Бубеннов и Бабаевский ходили в героях и роман «Алитет уходит в горы» почитался советской класси­кой. Еще казалось, что конца не будет сталинской но­чи, а дальновидный Симонов уже тогда, в конце соро­ковых, в самом начале пятидесятых постиг простую истину: литература соцреализма — и не литература вовсе; это не искусство, а куча хорошо оплаченного мусора. Под той кучей в свой черед сгинут имена ста­линских трубадуров, всех этих Долматовских, Бабаев­ских и Софроновых. И его, Симонова, имя будет по­хоронено в той же куче. Симонов прозорливо увидел свой роковой конец еще при Сталине, в сороковых, пребывая в расцвете литературной славы и общест­венного преуспеяния. Прозрел и задумался.

От хлеба с маслом и икрой отказываться он вовсе не собирался. Но ведь и впрямь: «Не хлебом еди­ным...» От века желает на Руси человек, чтобы в до­бавление ко всем жизненным благам его бы еще и ува­жали. Эта подспудная жажда уважения вечно унижае­мого народа рвется из уст каждого пьяного: «Ты меня уважаешь?.. Я тебя уважаю...» Константин Симонов возжелал для себя того дефицитного уважения, о ко­тором другие его коллеги и помыслить не могли. Не служебного, не приказного, а настоящего человеческо­го. Захотел он, чтобы его, наемника, искренно уважа­ли коллеги и потомки. Чтобы остался он в истории советского общества и в истории литературы как по­рядочный человек.

Ради этого, как уже было говорено, вовсе не соби­рался он оставлять выгодную придворную долж­ность. Не способен он был по натуре своей и к литера­турному раздвоению (очень распространенная позиция многих литераторов 60-70-х годов, когда писалось на продажу одно, а в стол другое). Симонову с его за­тверженной ролью «верного солдата» интеллектуаль­ные игры такого рода не подходили. Да и хватало у него ума понять, что не дал ему Бог того таланта, что делает писателя читаемым и чтимым посмертно. Кни­гами своими не откупиться ему было от неизбежной мусорной кучи; стихами утешающими — «Жди меня и я вернусь...» — не надеялся он отмыться от грязи своей эпохи. Оставалось одно: выстроить, придумать вторую биографию, биографию порядочного писателя, бившегося в тисках долга и царской службы.