Поправка-22

Эпплби с неприязненным изумлением воззрился на Йоссариана, молча обошел его и молча залез в джип, чтобы ехать на инструктаж, который проводил в инструктажной палатке суетливый майор Дэнби, собирая там перед вылетом всех ведущих пилотов, бомбардиров и штурманов. Когда джип выехал на прямую дорогу, Эпплби, стараясь, чтоб его не услышали водитель и капитан Гнус, развалившийся с закрытыми глазами на переднем сиденье, вполголоса обратился к Хавермейеру.

— Послушай, Хавермейер, — неуверенно пробормотал он, — у меня в глазах темно?

— Бревно? — удивленно сморгнув, переспросил Хавермейер.

— Да нет, я говорю — у меня в глазах темно?

— Темно? — Хавермейер опять удивленно сморгнул.

— Вот-вот, в глазах. Так посмотри — темно?

— Ты что — псих? — спросил его Хавермейер.

— Я-то не псих, это Йоссариан псих. А все-таки посмотри — темно или нет? Только не скрывай. Потому что мне надо знать.

Хавермейер слизнул с ладони последние крошки козинака, нагнулся к Эпплби и внимательно заглянул ему в глаза.

— Нисколько не темно, — объявил он.

Эпплби глубоко и с огромным облегчением вздохнул. У Хавермейера к носу, щекам и губам прилипли крошки козинака.

— Вытрись, — посоветовал ему Эпплби. — У тебя от козинака даже в ноздрях черно.

— Лучше уж в ноздрях, чем в глазах, — буркнул Хавермейер.

Офицеров пяти ведомых экипажей каждого звена из всех трех эскадрилий возили в грузовиках на общеполковой инструктаж, который начинался получасом позже, а нижние чины — радисты и стрелки — инструктаж вообще не проходили, поэтому их доставляли прямо на аэродром и высаживали у тех самолетов, в которые они были назначены на очередной вылет; тут им и полагалось ждать — вместе с механиками наземного обслуживания — проходящих инструктаж офицеров, а когда те приезжали и, с грохотом откинув задние борта грузовиков, спрыгивали на землю, собравшиеся наконец в единое целое экипажи рассаживались по самолетам.

При заводке остывшие за ночь моторы, скрытые торпедообразными обтекателями, недовольно прокашливались и урчали как бы с ленцой, но потом, разработавшись на режиме прогрева, заливали аэродром ровно рокочущим гулом; самолеты вздрагивали, отползали от стоянок и, сперва похожие на неповоротливых мастодонтов, медленно выруливали к взлетной полосе, стремительно разгонялись и уходили на взлет, чтобы, кружа над вершинами деревьев и низвергая вниз оглушительный рев, неспешно выстроиться в боевые порядки, скользнуть с чуть-чуть приподнятыми носами над лазурно сверкающим под ними морем и в плавном развороте взять курс на цель в Северной Италии или Южной Франции. Идя с пологим набором высоты, они пересекали линию фронта приблизительно в девяти тысячах футов от земли. Тут — и это всегда поражало — их охватывала бездонная всеобъемлющая тишина, нарушаемая лишь редкими репликами летчиков, монотонно звучащими в наушниках шлемофонов, короткими, для пробы, очередями пулеметов и под конец нарочито безучастным сообщением каждого бомбардира в каждом самолете, что они вышли на исходную точку и ложатся в разворот перед боевым курсом — последней прямой для бомбардировки цели.

Самолеты «Б-25», на которых они летали, были надежными, устойчивыми блекло-зелеными двухкилевыми и двухмоторными машинами с большой хордой крыла. Их единственный недостаток заключался, на взгляд Йоссариана, в том, что плексигласовую, вынесенную вперед кабину, где сидели пилоты, навигатор и бомбардир, отделял от аварийного люка гибельно тесный лаз — узкий, темный, холодный туннель, начинающийся за креслами пилотов, — мрачная ловушка для массивного человека, вроде Йоссариана. Пухлый, с лунообразным лицом, плоскими глазками рептилии и вечной трубкой в зубах Аафрей тоже втискивался в него не без труда, и Йоссариан настойчиво гнал его из носового отсека, когда они, как сейчас, ложились на боевой курс.

Тогда наступали томительные минуты, в которые можно было только ждать — ничего не делая, не видя и не слыша, — пока зенитчики на земле прицелятся, чтобы распылить их для отправки к праотцам.