Поправка Джексона (сборник)

Во время долгой паузы Малеев опять занялся жеванием усов, а мальчик стоял неподвижно, задрав голову и глядя в шлакоблочный потолок с люминесцентными лампами. Одна лампа перегорела. В углу было большое пятно. Он старался не сморгнуть, чтоб из глаз не вытекло.

— Да, так вот… Учись, старайся получать приличные отметки. Станешь врачом каким-нибудь… или, ну там, инженером… Этот труд тоже в своем роде почетен. А для работы в искусстве нужно призвание, искра божья. Тебе тут делать нечего. Ну всё. Кранты. Финита ля комедия. Иди домой, Боря Коган.

Потом был торжественный просмотр для группы. Пошли мама и бабушка. Боря притворился больным. Притворяться-то он умел.

Они дошли, наконец, до той парикмахерской. Он попросил, чтоб его остригли почти наголо, и вскоре волосы отросли уже темные. Некоторое время афиши висели по всему городу, на них был мальчик на вершине мачты — Артур. С пририсованным лицом Алеши Светова. Мальчик размахивал революционным флагом с черепом и костями.

И Боря старался никогда не вспоминать о своем позоре. Просто шел в парикмахерскую, ну и дошел, и остригся наголо. Никакой ассистентки режиссера вовсе не было.

Вообще, ему шел уже двенадцатый год, он спрятался в переходный возраст, в угрюмость, насупленность, нелепую одежду. Ни на какого лучезарного Алешу он больше не был похож. И лет пять он не ходил в кино.

Он даже девушкам, когда вырос, не хвалился своей кинокарьерой. Ему и не нужно было: девушкам Борис и так чересчур нравился. После недолгого периода подросткового озлобления и неуклюжести к нему вернулась способность внушать всем доверие, задерживать внимание.

Еще в школе он начал покупать и продавать книги. Покупать книги ему и так хотелось. Но, достав, купив и прочитав книгу, он терял к ней интерес — как охотника мало интересует уже подстреленная дичь. Покупать и продавать было увлекательно и доходно, и он смог бы на это прожить. Но такие занятия считались спекуляцией. Частных букинистов называли чернокнижниками и книжными жучками.

Этот образ жизни — без ежедневной дыры с девяти до пяти, без контрактов и отчетов, — был невозможен, подсуден.

Склад его характера не соответствовал существующему режиму.

После эмиграции Борис пробовал одну работу за другой, и все получалось легко, и все было не особенно интересно. Все эти временные роли были коротки, не касались его сути. Он чувствовал, что живет как-то боком.

Он тут начал опять смотреть кино и смотрел очень много, запоем. Диссертация, которую он сочинил за кого-то, тоже была по киноведению.

Довольно часто ему снился павильон, жар софитов, свечение экранов в монтажной, запах целлулоида и ацетона, крошечная бригантина, огромный кот, разевающий пасть в беззвучном шипении… Все его разнообразные дела и заработки были просто делами, которыми занимаются люди, не способные работать в кино. Люди, у которых нет таланта. Ему снилось, что голос судьбы ему что-то говорит.

Но голос судьбы — он обычно как объявления на вокзалах: громко и страшно, но совершенно непонятно.

…И так прошло много лет.

Он шел в сумерках по одной из боковых улиц возле Линкольн-центра. Как часто случается перед Рождеством, было совсем тепло. В воздухе висела мельчайшая морось и стоял туман.

Вдоль улицы тянулась цепочка автофургонов с освещенными окошками, с железными лесенками. Из фургонов слышались голоса, входили и выходили люди.

По тротуару к нему приближался прихрамывающий человек с маленькой собачкой — нет, с очень большим котом на поводке, в попоне и ботиночках.

— Привет, Тёма, — бросил Борис на ходу. Кот был смешной и действительно похожий на Тёму, если б не одежда. И, уже пройдя несколько шагов, вдруг услышал сзади:

— Привет, Джим.

— Сам ты Джим, — сказал Борис, останавливаясь. Он почувствовал неожиданную радость, почти счастье: — От Джима и слышу.

В фургончике пахло хвоей — в углу стояла елочка. Артур жил с женой-жонглером, а сыновья — Альберт и Арнольд, воздушные гимнасты — в соседнем фургоне. Все кругом было размещено на расстоянии протянутой руки, точно и компактно.

На манеже Артур уже не работал: травма.

— Но режиссер и тренер я хороший. Придумал кое-что из трюков, вошло в репертуар: артур и двойной артур. Во всех цирках так и называется.

Все цирки означало — по всему миру. Артур, как только разрешили свободный выезд, полностью утратил постоянное место жительства. Жил он, тем не менее, в очень солидном, традиционном, уютном коконе. Во всех странах жили родственники Куэ, говорили на одном языке. Фордершпрунги были всюду те же, хотя сальто-мортале при советской власти переименовали в просто сальто, посчитав мортале чересчур пессимистичным.

Артур жил внутри профессии, место жительства для него значения не имело. Работа и семья были одно, и жизнь была предрешена, выбор сделан очень давно, переходил из поколения в поколение. Он делал свое дело, делал так, как его научили. Свое собственное не должно было выделяться, оно вплеталось в общий пестрый венок, который уже более двухсот лет плела семья Куэ.