Попугай с семью языками

По легким сокращениям мускулов лица Мачи угадала мысли Деметрио. Так, этот на правильном пути. Она вынула нож из щели в стене и принялась ждать, когда кожа на лбу не выдержит.

Боль претворялась у Деметрио в ненависть. Он сознавал, что его поэзия имела корни, которые он, стыдясь, держал в секрете. Он подавлял в себе создателя не из зависти к самому себе, а из-за того, что творчество его служило лишь прикрытием для злодейских замыслов. Он был не поэтом — мятущимся преступником.

Крючок разодрал плоть надвое, и длинно червеобразное тело свалилось, влажно шлепнувшись на пол. Мачи острым ножом начала разрезать коровью шкуру на продольные полосы, от шеи к пояснице. Деметрио зашевелился, чтобы выползти из чашечки этого странного цветка. Его сотрясали судороги; кровь, текущая со лба, делала все вокруг расплывчато-розовым. Лезвие освободило его от пут на ногах и на пальцах рук. Он больше не пленник!

Мачи взяла в руки другое оружие. Деметрио вырвал у нее нож — но то был инструмент с полой рукояткой: лезвие при мало-мальски сильном нажатии уходило в нее и позволяло резать коровью кожу, не задевая тела испытуемого.

Как только кожа на лбу порвалась, внутри Деметрио разразился взрыв. В мирном поэте проступил убийца… С дикими воплями и хохотом бросившись на своих товарищей, он колол их, одного за другим. Шкура разрывалась, и из ранок в коже текли струйки крови. Для Деметрио то была кровь, для Мачи — всего лишь пот, смешанный с порошком, которым были покрыты шкуры изнутри. Товарищи безумца считали, что их убивают всерьез — такое воздействие оказывали боль во всем теле и вид красной жидкости, брызжущей из-под ножа. Воя, словно скот на бойне, они извивались и дергались в попытке освободиться от веревок. Поэт наносил им все новые и новые удары. Стоя за ним, словно тень, Мачи отклоняла его руку, когда нож нацеливался в лицо или шею. Скоро пол покрылся красноватым потом, и натиск Деметрио прекратился, между тем как жертвы жалобно стонали, веря, что умирают. Деметрио упал без сил. Нож выскользнул из его пальцев, и колдунья мгновенно заменила его настоящим. «Убийца» подобрал клинок и с холодным удовлетворением наблюдал за агонией своих друзей, обретя наконец внутренний покой. «Поэзия — всегда преступление. А теперь заключительная строфа: моя собственная смерть». Представление закончилось: зрителей нет, актер же считает, что комедию не стоит разыгрывать дальше. Занавес!

Мачи молилась в тишине: ей было не обойтись без Марепуанту. Уинка может погибнуть — все зависит от того, куда вонзится нож. Если в сердце или в печень, то он пропал, но если из ненависти к породившей его женщине белый выберет живот, она сможет кое-что сделать…

Деметрио наставил острие себе в пупок. Тела-черви перестали шевелиться: изумленные, все следили за спектаклем. Раз — и нож проник в живот на сантиметр. Металл, подобно обручальному кольцу, соединял его со смертью. Самоубийца продолжал нажимать. Лезвие погрузилось в тело уже наполовину. Боль была ему безразлична, вид крови нисколько не трогал его. Сделав разрез до самого лобка, Деметрио вынул оружие, взял за края раны, раздвинул их. Кишки вывалились ему на колени. Жажда уничтожения исчезла; впервые Деметрио понял, что есть красота. Она внезапно открылась ему в красных пятнах на полу, в звуках труб, в этой хижине, этом поколении, этом бесконечном миге, вспышке пламени, поглощающей мириады светил, звездном празднике, где жить и умереть было одним и тем же. За полным разделением он прозревал слияние. Деметрио закрыл глаза и, напевая колыбельную, слышанную от матери, позволил Мачи — вселенской курице — затолкать свои кишки обратно. Он видел, как старуха восстанавливает запутанный лабиринт внутренностей, возвращает все на свои места, соединяет края раны, взывая к сыну солнца. Он видел, как Мачи преображается, как вокруг нее образуется светлый контур, будто за спиной колдуньи встал другой человек. Колдунья провела ладонями по животу раненого, оставив гладкую кожу без единого шрама.