Попутчики

Я позднее ещё более убедился и на своей шкуре и на чужой: любой немец при желании мог кого угодно из населения за что угодно ударить, покалечить, убить и ему ничего за это не было. И пожаловаться некому. Да тётка Степка и не собиралась жаловаться, поскольку к тому времени жила с окруженцем, прятала его в погребе. А Ми-колу Чубинца, её мужа, на второй же день войны в армию призвали и где он ныне находился, было неизвестно.

Фронт быстро через Чубинцы прошёл, а потом ещё долго, до самой зимы по одиночке шли окруженцы. Окруженец, который у тётки Степки жил, был ранен в руку и рана долго не заживала, хоть тётка Степка ему руку парила и прикладывала к ране траву. Однако без дела сидеть он не мог, как-то приспособился каганцы из бутылочек делать и тётка Степка их на продукты меняла. Мне такой каганец весьма пригодился. Именно при его дымном свете я вечерами писал, дорабатывал "Рубль двадцать". А днём возчиком в артели работал вместе с другим коллегой-напарником Ванькой Чубинцом, косоглазым парнишкой, не вполне нормального развития. Я хромой, он косой. Мне дети кричат: "рубль двадцать", ему - "косой", побит колбасой". Чем не напарники. И работа вначале была неплохая - порченую свёклу, гнилую картошку отвезти на свиноферму, навоз убрать и вывезти на огороды. Сами убирали, сами грузили, а вилами и лопатой я орудовать умел, не разучился, поскольку был сельским от рождения. Однако раз получаем в правлении разнарядку: сделать две ходки на свиноферму, а третью в направлении села Кривошеинцы и разгрузиться у кирпичного завода. Спрашиваю:

- Зачем на кирпичный завод, тем более ныне не работающий, порченую свёклу и гнилую картошку везти? Зачем семь километров туда и семь обратно лошадей гонять?

- Там побачите, - отвечает Олекса Чубинец, явно сам недовольный. Но что ж поделаешь, он тоже как и мы человек подневольный. Приказали - выполняй.

Приезжаем к Кривошеинцам, смотрим, у кирпичного завода немцы и полицаи стоят, колючая проволока снаружи натянута. Въехали в ворота - запах ужасный. И сразу мне вспомнилась коллективизация, когда один человек умирал на глазах у другого так же просто, как в обычное время он на глазах у другого жил. И вспомнилась непередаваемая вонь чёрного поноса с кровью, а также розоватой кишечной рвоты-слизи.

Смотрю, за вторым рядом колючей проволоки чёрная толпа. Мне показалось, все в чёрное одеты, и взрослые и дети, потому что среди толпы было много детей. Конечно, одеты они были по-разному, однако от такой обстановки обман зрения, все в чёрном, как недострелянная большая стая ворон и воронят копошится.

Я, кстати, ворон люблю. Умная птица, самая к человеку недоверчивая, хоть рядом с человеком живёт. И вот смотрю я, у второго ряда колючей проволоки, за которой, как мне вообразилось, сброшенное с деревьев на землю раненое вороньё трепещет, тоже люди стоят - немцы и украинские наши полицаи.

- Разгружайся, Чубинец, - весело кричит полицай Дубок, бывший секретарь комсомольской организации, - бросай корм жидам. Не всё же им жареных петушков жевать. Когда мы в коллективизацию умирали, они в городе пайки получали.

Начали мы порченую сырую свёклу и картошку вилами за проволоку бросать, а евреи налетали, хватали и тут же грызть начинали. Друг у друга вырывали. Одни немцы смеются, другие наоборот - брезгливо отворачиваются: "юдише швайн", говорят.

Не знаю почему, местных евреев какое-то время содержали на кирпичном заводе и даже кормили их овощами. Я так понимаю, общих инструкций тогда ещё не было и специальных приспособлений для истребления этой нации тоже ещё не придумали. Поэтому в каждой местности поступали по-своему.