Попутчики

Около Ларисы всегда неизменно оказывался старичок – может быть, это могло бы стать началом большой любви, если бы не толстое золотое кольцо, врезавшееся в плоть Ларисиного безымянного пальца. Однако старичок явно не сдавался. Он был весь такой сухонький и маленький, что на фоне Ларисы казался бесплотным. Ему всегда уступали место – как по волшебству. Если Ларисе иногда приходилось стоять, нависая грузным телом над несчастным неуступившим, словно в наказание за этот проступок, то старичок магическим образом только зайдя на своей станции на «Красносельской», тут же находил себе место. У него была жидкая белая бородка, впалые щеки и незаменимая серая курточка без капюшона, плотно застегнутая даже летом. На голове у старика в зависимости от погоды кочевала кепка-уточка, под цвет куртки. Больше всего мне нравились его ботинки: это были черные лакированные ботинки, словно бы шедшие в пару к смокингу на какой-то званный ужин, но смотревшиеся нелепо с джинсами старичка. Видно было, что он ухаживает за ними и натирает щеткой каждое утро, а если кто-то случайно наступал ему на ногу, он очень расстраивался. Сан Саныч (так я окрестил «соседа») ездил непонятно куда. Куда может понадобиться ездить три-четыре раза в неделю пожилому человеку лет за семьдесят? Да еще и в восемь утра. Загадка эта была для меня подобно утренней разминке. Иногда он был с тележкой, иногда без нее, и чаще всего сидел, зажав руки между худыми коленями и глядя на Ларису, словно бы изучая ее – или любуясь. В понедельник я воображал, что он едет в поликлинику, потому что все автобусы оказались переполнены, а все места в местном отделении расписаны, вот ему и приходилось ехать в другую – потому что ритуал занятия места в очереди должен был выполнен несмотря ни на что. В среду я представлял, что он едет на другой конец города на встречу любителей шахмат или шашек, которые непременно собираются в 9 утра в парке около Воробьевых гор и играют до темноты – но только по средам. Их тайный код: «Ход конем». В пятницу я думал, что Сан Саныч мчится на свидание – и у них с Ларисой уже давно-о-о все условлено: они встречаются в метро, делают вид, что не знакомы – все из-за разницы в возрасте и мужа Ларисы – затем едут в центр и там долго гуляют, но не вместе, а как будто только рядом, опять же, потому что боятся огласки. Этот шпионский роман заставлял меня усмехаться, ища признаки влюбленности в этих двоих и всякий раз не находя их.

Завершив свою утреннюю разминку, я всегда переключал внимание на девушку в дальнем конце вагона – у нее были светлые волосы и темные глаза, острые черты лица и веснушки. Она смешно откидывала голову назад на стекло, если успевала сесть, а если нет, то стояла на ногах твердо, широко их расставив, как Колосс Родосский, будто бы никакая сила не могла сломить ее волю удержаться на месте. Она никогда не касалась поручней и балансировала где-то посередине вагона, словно мы были на палубе корабля в шторм.

Про нее, наверняка Марию, я всегда думал, что она студентка. Ей было слегка за двадцать, а ее светлые волосы были то собраны в неряшливый хвост, то раскидывались по плечам; на плече – черная сумка, набитая книгами или чем-то подобным, всегда модная яркая одежда и сгорбленная спина. Иногда она повторяла конспекты, которые держала в руках, легонько отбивая пальцами ритм музыки, звучавшей в наушниках, о край тетради. Это движение во время хода метро было почти незаметно, но на остановках можно было различить, как иногда ее губы переставали шевелиться, повторяя ученые слова, и принимались напевать одной ей известные слова. Я придумал и ей легенду: она студентка медицинского вуза (только лишь потому, что ей бы пошел белый халат, и ее легко можно было бы представить в поликлинике на практике, в которую так спешил Сан Саныч по понедельникам), живет в общежитии или у тетки из Москвы, и каждое утро ей приходится добираться с окраины в свой университет, чтобы получить толику знаний.

Мы все встречались только по утрам, и я порой замечал, что Мария постриглась и переоделась в весеннее, что у Никиты скоро каникулы (это можно было определить по тому, что его рюкзак становился еще тоньше, чем обычно), а Сан Саныч подравнял бороду. Иногда у Ларисы выдавалось время на маникюр – я замечал в понедельник, что ее ногти выкрашены в очередной ядовитый цвет, который она гордо демонстрировала нам – своим попутчикам, – сложив руки на сумке и выставив вперед ногти. Иногда цвет мне нравится, а иногда хотелось скорчить мину – Лариса, ну какой розовый, он совершенно не подходит к твоим новым замшевым туфлям. Сан Саныч тоже не слишком одобрял пристрастия Ларисы – когда он видел свежий маникюр и ему удавалось сесть рядом с ней, он долго смотрел на ногти, прежде чем отвернуться. Если он отворачивался сразу, я тут же понимал, что цвет и узор ему в этот раз не понравились. Если смотрел долго – может быть, размышлял над своим мнением, но чаще всего тогда на его лице появлялся легкий намек на улыбку: все мы прощали Ларисе ее странный вкус.