Попутного ветра!

   У подъезда пристроилась кошка, пятнистая, сосредоточенно лизала заднюю лапу. Хорошая кошка… голову подняла, прищурилась, наверняка раздумывая, стоит ли перебегать мне дорогу или так пропустить. Милостиво отвернулась и вновь принялась за умывание — а я шагнул в открытый подъезд, не пытаясь снизу набрать номер квартиры. Зачем заранее предупреждать?

   Форточка в спальне открыта, Ника дома.

   Я не смог позвонить — постучал. Резкого звука не вынес бы, а у Ники дверь деревянная, если слегка побарабанить пальцами, отзывается гулко и сухо. Дверь распахнулась — наверное, Ника узнала голос Ромашки — и мы оказались друг напротив друга, как половинки в зеркале: сам человек, и его отражение.

Не меньше минуты молчали, и я все больше чувствовал — зеркальная стенка непреодолима.

Но Ника посторонилась, сказала:

— Входи.

На ней был розовый халатик, волосы Ника собиралась заплетать — в руке поблескивала заколка. Ника почти не дышала, а я все равно слышал — сердце ее колотится, и задержка дыхания не помогала. И каждый нерв на лице был напряжен, а вовсе не спокойное приветливое равнодушие отображалось на нем… плохо получается задуманное.

   Но я понимаю… как иначе встретить?

   А сам бы я — как?

А вот так. И плевать на «девушке положено обижаться», и на то, что у Ники есть все основания, еще как есть… счастье, что не она на моем месте, что она — живая, теплая, настоящая.

   Обнимать ее, чувствовать под руками острые плечи, зарываться лицом в распущенные волосы — как в охапку пушистых одуванчиков, чувствовать, как дыхание щекочет твои щеку и ухо… Запах ее духов, горьковатый, едва уловимый — хвойный лес и свежескошенный луг…

   Ника, Никуша…

   Она отвечала на поцелуи, лихорадочно, пальцы ее с острыми ноготками вонзались в мою кожу, будто Ника хотела разорвать меня на кусочки и не отпускать никогда. Мокрые щеки, прядки, прилипшие к ним. Мы так и не продвинулись дальше коридора; он, такой тесный обычно, стал очень просторным. Нам никуда не было надо, разве что перемешаться друг в друге, как мешается слитая в одну посуду вода.

  Внезапно закаменевшее тело Ники: она отстранилась, сделала шаг назад.

   Я невольно качнулся за ней, будто она ниточку липкую тянула к себе. А Ника — еще шаг назад… мы оказались на кухне. Тут я опомнился, остановился, наконец. А то Ника пятилась бы до самого окна.

   — Мики, нам надо поговорить.

   Вытянулась, строгая, тонкая, серебристая, будто очищенный ивовый прут. Я уже понял…

   — Помнишь, ты всегда говорил, что главное — доверять друг другу.

   — Помню.

   — И ты… по прежнему думаешь, что это важно?

   Я опустил веки — да…

   — Ты считаешь возможным мне доверять?

   — Да, Ника.

   — Что у тебя случилось? — явно она не то собиралась произнести. Я сейчас видел маленькую девочку… обрадованную, что все заготовки можно послать к лешему, и что я сейчас скажу нечто важное.

   Мне оставалось только головой покачать. Ника отступила на шаг… почти уперлась в подоконник. На подоконнике стояла одинокая чашка.

   — А Най? Ты ему рассказал.

   — Он тоже ничего не знает.

   — Но ты останавливаешься у него. А если ни разу даже не позвонил… я — будто пустое место.

   Кивнуть было бы не большей глупостью, чем попытка отмолчаться.

   — Ты мне не веришь? Если произошло что-то…

   Я упорно рассматривал узоры на чашке. Сине-белые лодочки.

   — Ты больше меня не любишь?

   Глаз я так и не поднял.

   — Понятно.

   Она не задержала меня, когда я шел к двери. Только, когда я замер на пороге, почувствовал — она тоже застыла, ждет… Я шагнул в коридор, прочь.

   Внутренности выгрызало нечто с тупыми зубами… перетирало медленно. Я свернулся калачиком на кушетке, кажется, вцепился зубами в подушку и пытался молчать. Там, у Ники, вроде удавалось прекрасно. Не помню, что получалось здесь. Но слез не было точно, у меня их вообще никогда не было.

   — Иногда помогает ледяная вода, — раздалось над ухом. — Если окунуться с головой.

   Адамант стоял, опираясь на притолоку.

   Вроде не так близко стоял, а голос был — тут, рядом…

   Я прогнал бы его, если бы сумел разжать челюсти. Ангелов всегда прогоняют, тогда на их место заступают бесы. Но на место Адаманта скорее всего не заступил бы никто.

   Вряд ли найдется еще охотник мерзнуть и мокнуть на пустой трассе, оберегая… идиота, который не сумел даже сдохнуть по-человечески.

   — Юность прекрасна ко всему прочему отсутствием способности мыслить. Несчастной девушке уж конечно лучше лить слезы у твоего памятника и трогательно таскать к нему гвоздики в день твоей смерти и рождения… глуповато звучит, наоборот привычней.

   Я сумел отпустить угол подушки.

   Может, ты прав, Адамант. Кроме одного — между людьми протянуты нити доверия. Порою стальные. Если такая нить рвется, попадает прямо по сердцу. Умереть лучше, чем обмануть.

   — Смерть — это тоже обман. Расскажи ребенку, почему родители бросили его… почему они где-то, если он — здесь, и хоть весь изойдет слезами, отныне им все равно!

  …Ты и мысли читаешь? Когда-то я боялся, что мои мысли подслушают.

   — И что мне твои проповеди? На кой они мне нужны?!

   Он вздохнул: