Попытка думать

С. Ю.: Да, сейчас ситуация другая. Если уже о. Александр Мень стал границей, по которой меряется «православность», что же говорить? Я часто слышу от очень близких мне людей, которые приезжают в монастырь, весьма известный, гремящий и развивающийся, что там это имя годится только для поношения. А в других местах (их, к сожалению, гораздо меньше) — отношение к нему как к учителю и почти как к канонизированному святому, ну, во всяком случае, как к учителю. Но вообще нет таких мест, я их не вижу, в которых поминание его было бы просто и естественно.

Ведь это же все-таки убиенный человек. Хочется спросить тех, кто говорит все время, что вот, мол, царь убиенный, царь убиенный, царя нужно канонизировать и все прочее, — да, невинно убиенный, вы совершенно правильно говорите, но почему вы говорите — царь? Он уже не был царем. Вы говорите, он помазанник был? А вот священник, тоже Божий помазанник, который убит при вас, он что? О! Тут все другое. Спокойного отношения нету. И это внутри церкви!

А. К.: Сергей Юрьевич, чтобы не кончать на такой ноте и в то же время не пытаться искусственно возгреть оптимизм (что абсолютно не нужно, пусть все будет трезво), скажите все-таки два‑три слова тем людям, которых вы, может быть, чувствуете как читателей нашего журнала.

С. Ю.: Могу. Опять тут ничего нового придумать нельзя. Повторяющаяся история о праведниках, которые искупят грех множества. Она возникает как реальная сегодняшняя ситуация. Я могу рассказать десятки страшных историй — никогда теперь не рассказываю. Кстати, Бродский (мы встретились с ним в Нью-Йорке) мне сказал: давай договоримся не рассказывать друг другу историй — что видел, что слышал: будем разговаривать про эту минуту. Так вот, я не буду рассказывать множества страшных историй. Знаю эти истории сам, кроме того, что читаю. Но ведь есть и абсолютно обратное, без всяких причин существующее; когда животным отдается подлинная любовь (естественная, не преувеличенная), когда дети родителей действительно любят и находят с ними контакт, я это тоже знаю и вижу; когда врачи в медицине, которая вообще-то пропадает, вдруг, просто отношением своим — ежедневным, естественным, радостным, веселым подвигом, — помогают людям, и не то что друзьями становятся, а вот просто: это сделано — и все; когда в нашей области, театральной, пронизанной эгоизмом и всевозможными хитросплетениями и интригами, есть такая открытость и радость, что вот увидел замечательное произведение другого, — это тоже существует. И в этом есть если не божественная вера — об этом я не смею ни говорить, ни призывать, — а просто вера в завтрашний день. Да, социально плохо, очень. Но люди есть, единицы есть. Я не верю, что из этих единиц сложится масса. И не надо. Важно, чтобы они были, а они есть, и есть повсюду. Чуть-чуть на цыпочки привстать, приподняться, — и обязательно увидишь.

Сезон 2002–03 годов начался для меня необычно — в селе Заостровье под Архангельском. Стоит в этом селе старый храм Сретенья Господня. И вот священник о. Иоанн Привалов пригласил меня приехать за тысячу километров и встретиться с их братством.

Мы встретились. Я дал концерты и в селе, и в Архангельске. Поразило меня, что сотня человек, составляющих общину, — все приезжие. КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ, а то и чаще едут на литургию, на церковный праздник, на общение друг с другом, или, как в моем случае, — с гостем, из больших городов — Архангельска, Северодвинска, едут в село. Потому что здесь ИХ ХРАМ, ИХ СВЯЩЕННИК, ИХ ОБЩИНА.

Понравились мне эти люди. Горечи в моих мыслях и наблюдениях осталось немало, но надежда… надежда сохранилась, и что-то к ней прибавилось.

На общем прощальном застолье попросили подвести итог нашим встречам. Вот что я сказал: