Попытка к бегству

Другой такой же чудак, Марат Ахмедов, за каким-то чертом полез в горящий дом и вытащил совсем чужую старуху, а домой вернулся с клочьями рубахи и прожженными штанами. А так как Ахмедовы жили бедно, детей у них было много, то Марат все лето пробегал без рубашки. А ведь Егорка стоял в тот день рядом, но в огонь не…

И до чего довела их глупая романтика? Ничего путного им не принесла. В прошлую войну Генка Красин стал летчиком, в сорок пятом направил свой горящий истребитель на миноносец врага. Конечно, он поджег его, но сам, понятно, домой не вернулся. Наградили его только посмертно. А Егорка оставался смирным, не совался, куда не следует. Правда, у него нет наград за войну, но и без них он не остался. Его шефы позаботились о нем, так что и он при орденах, без всякого удальства полученных.

Правду говорят, яблоко от яблони далеко не падает. Сына этого Генки Красина, Сашку, безотцовщину голоштанную, во время кубинской революции сняли с поезда где-то под Арысью. Егор Гаврилович с чувством удовлетворения и тайной мести к давно погибшему сверстнику слушал звуки порки из соседнего дома. Чего-то он не мог простить этим чудакам.

А чудаки так и не изменились. Недавно профессор Марат Ахмедов передал в дар школе, в которой все они когда-то учились, в том числе и Егорка, библиотеку из тысячи томов. А что толку? Только и всего, что в газете напечатали три строчки.

Двое других чудаков из двора, Раим и Федька, из первого подъезда, больше других болевшие морем, строили вначале всякие там моря-водохранилища, потом, спохватившись, стали спасать Арал, который и погиб-то из-за того, что вода, его питавшая, задерживалась в искусственных морях. Суетятся! А чего суетятся?

Самое смешное, что все они еще в детстве были страшно доверчивыми, Егорке ничего не стоило их надуть. Например, Генке Красину он всучил за два рубля подбитого кем-то из рогатки сизаря, который все равно должен был подохнуть. Но Генка ходил за голубем целый месяц, а потом отпустил на волю. Плакали его денежки! У тех же Раима и Федьки Егорка выменял за сломанный кораблик вместительную шкатулку.

Вот и сейчас он один из тех, кто умеет жить. Его не заманишь никакими пряниками на новые земли, куда уехал Сережка Птенцов, поэт из пятого подъезда. Его уже признали подающим надежду поэтом, уже обещали печатать в журнале, а он взял и уехал писать о каких-то зимовщиках.

Нет, Егор Гаврилович живет солидно. Эти глупые романтики лопнули бы от зависти, если бы увидели, как он живет.

Если о жилье других обычно говорят «квартира Киселевых» или «секция Муминовых», то о пятикомнатной квартире Егора Гавриловича в узком кругу говорили «дом Бобылевых», хотя в общей громаде пятиэтажного дома, он составлял только малую толику. Но говорить так, — дом Бобылевых, — казалось утонченно-аристократическим. В сочетании этих слов слышалось нечто благозвучное, вроде «особняк Кшесинской», «дворец Воронцовой».

Дом Бобылевых! Нет, это в самом деле звучало! Но, несмотря на такое благополучие, Егор Гаврилович был крайне недоволен своей судьбой, хотя громко об этом не говорил. У каждого человека есть своя слабинка, была она и у железного Егора Гавриловича. Это больное место умел посыпать порошком сочувствия только Людовик Монета, если он не был в запое. За это многое прощалось буйному Монете.

Но и кроме Монеты, кое-кто из близких знакомых имел возможность увидеть душу Егора Гавриловича, когда он ее приоткрывал, но только чуть-чуть. Разве можно полностью доверять людям? И Егор Гаврилович немало страдал от того, что по-настоящему нельзя довериться никому. Но в минуту сентиментальной размягченности он водил гостя из числа узких знакомых и прочувствованно, со слезой в голосе, говорил:

— Эх, брат! Это что? Ну ладно, приобрел, нажил. А дальше что? Это еще не жизнь. Вот ты посмотри. Хорошо, а? Это тебе не ширпотреб, это оттуда.

И приближенный гость вертел в руках пустячок оттуда, а Егор Гаврилович наслаждался эффектом.

— А посмотри на Агнессу, а? Вещь? Оттуда, брат. Да такие и носили-то Жаклин Кеннеди да Мерелин Монро. Ну и моя Агнесса здесь носит… Нет, ты не думай, я не преклоняюсь, нет. Но неужели ты ничего не чувствуешь, а?

Приближенный гость с восторгом смотрел и действительно начинал что-то такое чувствовать. А Егор уже строго продолжал:

— Я никогда не преклоняюсь, ну что эти шмотки? Так, фу и нету. Но для души… символ. Напоминает. Понимаешь, там умному человеку простор. Если можешь развернуться, действуй.

И, доверительно нагнувшись к уху гостя, шептал:

— Там, брат, сво-бо-да. Свобода личности настоящая. И права человека. Да-да, права. Человека.

На Монету дорогостоящие вещи на Агнессе не производили никакого впечатления. Он смотрел не на них, а на полную ножку Агнессы и проводил кончиком языка по внезапно пересохшим губам. Но Монета знал толк и в другом: как угодить Егору Гавриловичу. Он купил большой атлас мира, и они вдвоем открывали его иногда, мусолили глянцевые страницы вспотевшими от волнения пальцами.

— Сан-Франциско, — читали они.

Монета смотрел восторженно на Бобылева, а Бобылев смотрел восторженно на Монету.