Попытка к бегству. Хищные вещи века. За миллиард лет до конца света. Гадкие лебеди

– Вот тебе – меня испугали, – сказал он, маневрируя дулей у меня перед носом. – Это тебе не девятнадцатый век. Это в девятнадцатом веке пугали. А в двадцатом этими глупостями не занимаются. В двадцатом веке хороший товар покупают. Меня не испугали, а купили, понял, старикашка? Ничего себе – выбор! Или тебя раздавят в лепешку, или тебе дадут новенький институт, из-за которого два членкора уже друг друга до смерти загрызли. Да я в институте этом десять нобелевок сделаю, понял? Правда, и товар не плох. Право, так сказать, первородства. Право Вайнгартена на свободу научного любопытства. Неплохой, неплохой товар, старик, не спорь со мной. Но – лежалый! Девятнадцатого века! В двадцатом веке все равно этой свободы ни у кого нет. Ты с этой свободой всю жизнь можешь просидеть в лаборантах, колбы перетирать. Институт – это тебе не чечевичная похлебка! Я там заложу десять идей, двадцать идей, а если им одна-две снова не понравятся – что ж, опять поторгуемся! Сила солому ломит, старик. Давай-ка не будем плевать против ветра. Когда на тебя прет тяжелый танк, а у тебя, кроме башки на плечах, никакого оружия нет, надо уметь вовремя отскочить…

Он еще некоторое время орал, курил, хрипло кашлял, подскакивал к пустому бару и заглядывал в него, разочарованно отскакивал и снова орал, потом затих, угомонился, лег в кресло и, закинув мордастую голову на спинку, принялся делать страшные рожи в потолок.

– Ну, ладно, – сказал я. – А нобелевку свою ты все-таки куда прешь? Тебе ведь в котельную надо, а ты ко мне на пятый этаж взгромоздился…

– К Вечеровскому, – сказал он.

Я удивился.

– На кой ляд твоя нобелевка Вечеровскому?

– Не знаю. У него спроси.

– Подожди, – сказал я. – Он что, звонил тебе?

– Нет. Я ему.

– Ну?

– Что – ну? Что – ну? – Он выпрямился в кресле и принялся застегивать курточку. – Позвонил ему сегодня утром и сказал, что выбираю журавля в руках.

– Ну?

– Что – ну? Ну… он тогда и говорит, неси, говорит, все материалы ко мне.

Мы помолчали.

– Не понимаю, зачем ему твои материалы, – сказал я.

– Потому что он – Дон Кихот! – рявкнул Вайнгартен. – Потому что жареный петух его еще в маковку не клевал! Потому что не хлебнул еще горячего до слез!

Я вдруг понял.

– Слушай, Валька, – сказал я. – Не надо. Да ну его к черту, он же с ума сошел! Они же его в землю вколотят по самую маковку! Зачем это надо?

– А что? – жадно спросил Вайнгартен. – А как?

– Да сожги ты ее к черту, свою ревертазу! Вот давай прямо сейчас и сожжем… в ванне… А?

– Жалко, – сказал Вайнгартен и стал глядеть в сторону. – Сил нет, как жалко… Работа ведь – первый класс. Экстра. Люкс.

Я заткнулся. А его вдруг снова вынесло из кресла, он принялся бегать по комнате, в коридор и обратно, и опять закрутилась его магнитофонная лента. Стыдно – да! Честь страдает – да! Уязвлена гордость, особенно когда об этом никому не говоришь. Но ведь если подумать – гордость есть идиотизм и ничего больше. С души воротит. Ведь подавляющее большинство людей в нашей ситуации думать бы не стали ни секундочки. И про нас они скажут: идиоты! И правильно скажут! Что нам, не приходилось отступать? Да тысячу раз приходилось! И еще тысячу раз придется! И не перед богами – перед паршивым чиновником, перед гнидой, которую к ногтю взять и то срамно…

Тут я разозлился, что он бегает передо мной, потеет и оправдывается, и сказал ему, что отступать – это одно, а он не отступает – он драпает, капитулирует он. Ох, как он взвился! Здорово я его задел. Но мне было нисколько не жалко. Это ведь я не его тыкал в нервное сплетение, это я себя тыкал… В общем, мы разругались, и он ушел. Забрал свои сетки и ушел к Вечеровскому. На пороге он сказал, что еще вернется попозже, но тут я ему преподнес, что Ирка объявилась, и он совсем увял. Он не любит, когда его недолюбливают.

Я сел за стол, снова вытащил свои бумаги и принялся работать. То есть не работать, конечно, а оформлять. Первое время я все ждал, что под столом у меня разорвется какая-нибудь бомба или в окно заглянет синяя рожа с веревкой на шее. Но ничего этого не происходило, я увлекся, и тут снова позвонили в дверь.

Я не сразу пошел открывать. Сперва сходил на кухню и взял молоток для отбивания мяса – страшная такая штучка: с одной стороны там этакий шипастый набалдашник, а с другой – топорик. Если что – рубану между глаз, и амба… Я человек мирный, ни ссор, ни драк не люблю, не Вайнгартен, но с меня хватит. Хватит с меня.

Я открыл дверь. Это оказался Захар.

– Здрасьте, Митя, извините, ради бога, – произнес он с какой-то искусственной развязностью.

Я невольно посмотрел вниз. Но там никого больше не оказалось. Захар был один.

– Заходите, заходите, – сказал я. – Очень рад.

– Понимаете, решил заглянуть к вам… – все в том же искусственном тоне, который совершенно не вязался с его стеснительной улыбкой и интеллигентнейшим общим обликом, продолжал он. – Вайнгартен куда-то подевался, черт бы его побрал… Звоню ему весь день – нет. А тут вот собрался к Филипп… э… Палычу, дай, думаю, загляну, может быть, он у вас…

– Филипп Павлович?

– Да нет, Валентин… Вайнгартен.